Гюстав Курбе - Герстл Мак
Когда критики снизошли наконец до обзора этого дерзкого состязания с официальной выставкой, они в целом склонны были рассматривать затею Курбе как шутку, и притом дурного тона. Одним из немногих исключений оказался Делакруа, нашедший, что многое в «Ателье» достойно похвалы. «Отказавшись принять эту вещь, отвергли одно из самых своеобразных произведений нашего времени. Но этакого молодца такими пустяками не проймешь»[189]. Готье, «враг», высказался сравнительно мягко: «Вместо того чтобы пропагандировать реализм во временном павильоне рядом с Выставкой, г-ну Курбе следовало бы лучше развивать свой великий дар пейзажиста; „Утесы Диз-ёр“… стоит посмотреть… Мы не входим в обсуждение доктрины г-на Курбе — мы принимаем в расчет только результаты и думаем, что он постоянно пренебрегает своим подлинным талантом живописца… и… продолжаем считать, что, прикрываясь реализмом, страшно клевещет на натуру»[190]. Эжен Луден был куда более строг: «Упаси нас бог распространяться о художниках, которых в Греции именовали „рипарографами“ — воспевателями мерзости… Г-н Курбе стремится изображать людей как они есть, такими уродливыми и грубыми, какими он их видит… Но все это у него на кончике кисти; и в голове, направляющей руку, нет ничего благородного, чистого, нравственного; он ничего не придумывает — он лишен воображения; он не знает ничего, кроме своего ремесла; он такой же ремесленник в живописи, как другие в сапожном или мебельном деле»[191]. Максим Дю Кап был откровенно взбешен: «Мы любим художников, высоко несущих свое знамя, но испытываем лишь презрение к тем, кто размахивает им на всех перекрестках… Г-н Курбе сам выбрал место, которое желает занимать в прессе: он тиснул свое имя и свою трескотню на четвертой полосе газет среди [рекламных объявлений] глистогонных пилюль и сассапариловой настойки. Это уже не наша область. Мы заняты исключительно искусством и теперь ни при каких обстоятельствах не желаем иметь дело с г-ном Курбе»[192].
Реакция публики была не более вдохновляющей. Несколько дней посетители шли скорее из любопытства, чем из желания полюбоваться картинами, но вскоре посещаемость сократилась до минимума, хотя Курбе наполовину снизил входную плату, составлявшую первоначально один франк. Его мечта заработать сто тысяч сменилась кошмаром возможного банкротства. Несмотря на то, что Шанфлери к этому времени превратился из восторженного сторонника Курбе в неодобрительного критика, вследствие чего начали ослабевать узы их былой дружбы, он честно пытался подогреть интерес публики, напечатав хвалебную статью. «Входная плата на его [Курбе] выставку всего пятьдесят сантимов, но поступления ничтожные, — писал он Бюшону. — Отзывов тоже почти нет, а те, что появились, — иронические. Я не собирался браться за перо, но в конце концов написал статью, которой недоволен, и сделал это с одной целью: по мере сил привлечь внимание к эксперименту Курбе и помочь ему возместить потери»[193].
Статья Шанфлери, напечатанная 2 сентября в «Artiste», представляла собой открытое письмо к Жорж Санд, выразившей в 1854 году сомнения в ценности реализма: «Одни считают ее [выставку Курбе] проявлением исключительной смелости: это, мол, отрицание института жюри и всех его решений, это прямое обращение к публике, это свобода. Другие находят, что это скандал, анархия, втаптывание искусства в грязь, помост на уличной ярмарке. Не скрою, сударыня, что я согласен с первыми… Если уж есть достоинство, которым г-н Курбе наделен в высшей степени, то это убежденность… Он идет в искусстве уверенным шагом, гордо выставляя напоказ как свою отправную точку, так и достигнутую им цель, чем напоминает богатого фабриканта, повесившего у себя на стене деревянные сабо, в которых он когда-то пришел пешком в Париж»[194].
Хотя Курбе все еще мог полагаться на Шанфлери и не сомневался, что тот приложит все усилия, чтобы вытащить друга из трудного положения, похвалы критика больше не были искренни. «Я не скрыл… от Курбе, что думаю о его будущем, — писал он Бюшону 1 октября, — хотя в этом году все-таки немного сдерживался ввиду недоброжелательства к нему [других], однако через год-другой, когда я опубликую серьезную книгу о нем, я не стану ходить вокруг да около и откровенно выскажу все, что мне не нравится в его работах…»[195]. Через три недели он снова пишет: «Яростные нападки на Курбе вызваны совершенно законной реакцией на его непомерное тщеславие и рикошетом задели меня»[196]. А в апреле 1856 года добавляет: «Никакое теоретизирование, никакие объяснения не изменят того факта, что после „Похорон“ и „Послеобеденного времени в Орнане“ Курбе сбился с дороги. Теперь я считаю его человеком заблудившимся, поддавшимся влиянию общественного мнения и критики, ищущим компромисса неудачником, в погоне за сенсацией изменившим своему темпераменту. Вы знаете, я рьяно защищал его в этом году, но строил защиту исключительно на „Похоронах“. Я вижу в нем большой талант ремесленника-живописца, но больше ничего. Он ничего не продает — он под огнем…»[197].
Хотя самому Курбе выставка принесла только финансовые потери и порицание критиков, со временем она приобрела неоценимое значение для последующих поколений художников. Бросив вызов авторитету бюрократов, она раз и навсегда ниспровергла господство чиновничества и стала образцом для независимых и персональных выставок, широко распространенных в наши годы.
Месяцы тяжелого труда физически и нравственно измотали Курбе. «Я так устал, что еле держусь на ногах, — писал он родителям в конце августа. — Страшно тоскую по Орнану»[198]. Однако предложение посетить Гент отсрочило его поездку домой, и в дружественной атмосфере Бельгии, где его творчество всегда пользовалось большей популярностью, чем во Франции, Курбе быстро воспрял душой и телом. В начале сентября он писал из Гента: «Меня встречают как принца, что неудивительно, поскольку я общаюсь с графами, баронами, принцами и т. д. Мы то на званых обедах, то катаемся в коляске или верхом по гентским улицам. Что касается обедов, не решаюсь больше о них говорить: сам не верю, что за столом можно просиживать
