Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

Тридцать лет назад я был согласен с мыслью, что зло не обладает собственной сущностью, что оно – не более чем нарушение божественного порядка, что это как бы тень, которая исчезает, стоит лишь пролить на нее свет. Я видел его как побочный продукт свободы воли, как нечто призрачное, лишенное своего независимого бытия. Но сейчас, спустя годы опыта, встреч с человеческими трагедиями, наблюдая за массовыми катастрофами и намеренными актами агрессии, я все больше ощущаю зло как нечто большее, чем просто отсутствие. Теперь оно для меня обретает форму, структуру и, возможно, даже волю. Оно не безвольно и не пассивно; это настоящая, ощутимая субстанция, и эта мысль кажется одновременно пугающей и освобождающей.

Признание зла как субстанции для меня стало поворотным моментом. Это означает, что зло не просто дефицит света, который можно восполнить. Нет, оно уже нечто, имеющее собственное бытие, свое место в мире, и, значит, бороться с ним нужно иначе. Это как встреча с противником, имеющим собственную стратегию, действующую во всех областях жизни – в культуре, политике, в самом сознании. Зло больше нельзя объяснить только нехваткой добродетели или отсутствием Бога. Оно стало, как бы это сказать, активной силой, действующим агентом, реальной «темной материей», и именно это меня тревожит.

Я все еще задаюсь вопросом, откуда это субстанциальное зло исходит. Возможно ли, что оно находится вне человеческого сознания? Могу ли я рассматривать его как независимое от моей веры? Ранее я думал, что зло просто исчезнет, стоит проявить достаточно веры. Однако теперь я чувствую, что это убеждение больше не соответствует тому, что я вижу вокруг. Мое осознание субстанциального зла не связано с утратой веры, но оно меняет ее характер. Сейчас мне все труднее принимать те утешительные объяснения, которые обещают, что тьма исчезнет, стоит только впустить свет. Я вижу, что религиозные представления, которые когда-то казались столь ясными, теперь выглядят недостаточными, чтобы объяснить, почему зло здесь, повсюду, и почему оно, похоже, сопротивляется даже свету.

Зло не изменить одной лишь верой в абсолютную истину, и борьба с ним потребует чего-то большего, чем раньше. Это трудный вывод.

LXVI

Москва укрыта слоями эпох и символов. Ее облик постоянно меняется, при этом оставаясь неизменным. На Воробьевых горах и в Нескучном саду, у стен дома Пашкова и в окружении фабрик Трехгорки чувствуется тайна, отголосок древней силы, словно город хранит в себе секреты, давно запечатанные в его кольцах. Каждое шоссе и бульвар – как штемпель, запечатлевший эпоху, оставивший на теле города знаки, понятные только ему самому. Здесь сплетаются роскошь и нищета, власть и трепет, уют и потерянность, создавая образ многослойный и противоречивый.

Москва – стихия, не поддающаяся единому описанию. Она укрыта роскошью, и в то же время ощущается ее потрепанность и заброшенность, как в каком-нибудь старом переулке, где вдруг обрываются тротуары и стены домов уходят в забвение. Она бывает дружелюбной и утомительной одновременно. В ней есть не только удобство, но и абсолютная непригодность для человеческой жизни. Ее лето – буддийское, умиротворяющее и словно бы напоминающее о временности всего, а ноябрь – тяжелый, как будто сгусток серой туманной тоски, который тянет к себе все, что живет.

Этот город обретает свой истинный облик, когда остается наедине с собой. Москва становится собой ранним воскресным утром или теплой летней ночью, когда в пустых переулках обнажается – едва уловимо, но в этих моментах уличная тишина наполняет ее откровенной женственностью. Летом здесь пахнет холодной вишней, осенью – сыростью и увяданием. Летом Москва – как женщина, окутанная светлой невесомостью, а осенью – прощается с чем-то, обретая мягкую тональность прощения, словно прощает и отпускает все, что нужно отпустить.

В такие моменты появляется чувство, что город наделен женской сущностью, со всеми ее потаенными страстями и нежной жестокостью. Это не открытая, не простая женственность, как у Флоренции, – она напоминает природу речной излучины, которая изгибается, словно прячась, но и вырывается наружу, показывая свою силу, как Арбат, как обнаженные под снегом линии ее старых бульваров. В Москве ощущается неразрывность времени и пространства, неразрывность истории и повседневности. Она и скрывается, и раскрывается, и из-под слоя обыденности ее магия проступает неожиданно и в полной мере.

Осенью Москва наполняется особым светом, который словно рассеян на частицах отмирания. В воздухе висят парусные нити паутины, обнимающие город, и серебристый блеск, похожий на предвестие прощания, заполняет собой каждый уголок, придавая и бульварам, и деревьям у дорог, и холмам особую печальную красоту. Здесь, на осеннем переломе, любовь становится готовой к прощению. Стаи скворцов кружат, собираясь на перелет, но перед этим остаются на подольше, позволяя октябрьской влаге и сырости подступить к глазам. В осени есть особая интонация, в которой заключено прощение и предчувствие потерь, которое примиряет нас с уходящим.

И вот приходит декабрь, и вместе с ним приходит долгое мгновение замирания. Снег начинает сыпаться с небес, и сумеречная Москва будто бы сама становится источником света – этот свет преломляется через снежные хлопья, превращая их в сияние, которое обнимает улицы, дворы, проулки и затихшие пруды. В эти моменты город словно замирает, обретая черты, которые проявляются только под покровом снежных сумерек.

LXVII

Эта главка называется «У самаритян».

Вся точеная, изящная, как хрупкий весенний бутон, с тонкими чертами и чуть опущенными ресницами, она властно говорит, как будто с этой земли уже века не сходила:

– Хочешь, я покажу тебе тайное место?

Ее глаза блестят почти торжественно, будто сама природа ей что-то шепчет. Мы идем по узким коридорам госпиталя в Иудейских горах, где работаем. День выдается долгим, тусклым, как будто солнце завязло за далекими вершинами. Она уводит меня на вертолетную площадку, откуда открывается дикий, первозданный вид на ярусы склонов, заросших инжиром и дроком. Горы простираются вдаль, утопая в дымке, и кажется, что за ними нет ничего, только забвение.

Мы спускаемся на маленький выступ под площадкой, укрывшись от всех взглядов, словно дети, спрятавшиеся под столом на празднике. Она, прищурившись, смотрит на меня и смеется – искренне, как будто в нас нет ни возраста, ни долгих будничных дней, только этот момент, когда солнце медленно скрывается за горизонтом, оставляя бронзовые отблески на ее коже. Она закрывает глаза, и я чувствую, как в тишине вокруг будто бы звучит какая-то