Чудеса привычки - Салях Кулибай

Несколько дней спустя мы проводили Климова. А следом за ним я расстался и с Гребенниковым. Его направили на лечение в глубокий тыл, я отбыл в Ужгород, в санаторий для выздоравливающих…

Но вот и отгремела война, и мы с победным торжеством возвращались в родные края. Связь с Груней и Марией Федоровной порвалась сама собой. А через год после войны я уже возвратился в родной аул.

Мы снова за одним столом с прежними друзьями, вернее, с теми из них, кто уцелел. Вспоминаем суровые дни и ночи военных лет, говорим о тех, кто сложил голову в сраженьях за Родину. А затем, забыв о своих ранах и душевной боли, мы поем песни, радуемся музыке, веселимся с девушками, до зари любуемся их плясками под гармонь, под курай или кубыз[12].

На заре мы вышли на гумно, раскинули на душистой траве свои шинели и прилегли. Многие тут же уснули. А мне не до сна. Поблизости заливался соловей, на задах засвистел коростель. Невольно вспомнился первый день отгремевшей войны. Тогда нас было тридцать джигитов. Вернулось же одиннадцать, и те изранены. Война, будь она проклята!

Будто отделение солдат, вокруг меня лежали друзья. Они спокойно и беспечно спят. Уже не падают снаряды, и пули уже не свистят. Многие из них штурмовали Берлин. Они штыком нацарапали свои имена на стенах рейхстага. А вернувшись домой и еще не сняв шинели с гимнастерками, принялись за дело в ослабевшем за войну колхозе. Прошел уже год, а они все еще в боевой форме, лишь пилотки сменены на гражданские кепки. Только артиллеристы не расстаются со своими фуражками с черным околышем. «Ах, друзья-товарищи! Земля моя! Как же все хорошо!» Засыпая, уже в дремоте слышу пенье соловья, колокольчики с луга, где пасутся колхозные кони, а откуда-то издалека, со стороны Ирендыка, слышится надрывный гул трактора.

Свежий утренний ветерок принес запах душицы. Впрочем, ее полно и на гумне. Наконец, я уснул. Но что такое: дождь, что ли, накрапывает? Нет, непохоже. Вот опять брызги в лицо. Кто-то вдруг вскрикнул: «Не балуй, Гейша-енга!» И снова брызги. Мы вскочили на ноги. Женщины успели скрыться.

— Придется этих дикарок впрячь в покос, баловаться начинают! — сердится и смеется бригадир. — Эй, хлопцы! — крикнул он. — Вставайте, пейте быстрее чай и айда на покос!

Он залпом выпил тустак[13] кумыса и ушел по своим делам. У ворот остановился старенький грузовичок. Пока мы закусывали, косари прибыли с косами на плечах и брусками за голенищами. Со стороны конного двора спустилось шесть-семь подвод. Сняв шинель, председатель колхоза бросил ее на телегу.

— Хабира-енга, давай на грузовик со своими девчатами. Девушки, марш на машину! — распоряжался он. — Остальные на подводы!

Вскоре тронулась вся оказия. Вместе со всеми и я ехал на Сакбаевскую седловину, к роднику, что все годы войны протекал через мою душу.

Наш путь лежит через Сакмару. В прежние годы, когда мы были детьми, река казалась глубокой. Теперь же вдруг обмелела. Ее приток — речушка Барде, стекавшая с горы Мунсак-Тау, вовсе высохла. Все три мельницы пришли в ветхость и не работают, плотины давно разрушены. Извечно оберегаемые березовые рощи, вековые ветлы и ивняки с черемухой — все на берегах рек повырублены. Лишь стоит молодая поросль тальника. Днища самых глубоких омутов теперь как на ладони; измельчали и омуты! Сердце мое сжалось, видя все это. Видно, чувствуя мое смятение, председатель колхоза Султанов сказал:

— В военные годы вырубили рощи, берега оголились, река высыхает. Надо беречь молодую поросль, выходить ее. Дерево без воды не растет, а вода без дерева высыхает. Так-то вот…

Проехали уже колосившееся ржаное поле, пересекли тракт, стали подниматься Сакбаевской ложбиной и достигли наконец желанного родника. Те, кто уехал раньше, задорно покрикивая, уже косили цветущий луг. Даже здесь слышно, как свистят их косы. На покосе как на покосе. Среди кустов запылали очаги, над ними большие котлы, запахло отварным мясом, каждый занят своим делом.

Я взял у бригадира косу.

Заход был большой, с полверсты, и я взмок до нитки. Трава из-под кос расцвечена кистями спелой земляники. Ягоды крупные, с воробьиную головку. Возьмешь в рот, и пропадает всякая усталость. Едва я направил косу, как ко мне подбежала шустрая девушка.

— Агай, у меня коса сломалась, дайте вашу! — попросила она.

— А как же я?

— Вы гость, собирайте землянику к чаю, — сказала она и, взяв из моих рук косу, убежала.

Вспомнилось, как еще до коллективизации, во время каникул, мы с братом косили тут луг. И теперь, направляясь к роднику, я всматривался в каждое дерево, в каждый куст, нет ли моих знакомых. Вот он — и родник! Я захватил пригоршней ледяной воды и сполоснул лицо. Вспомнил, как являлся он мне в бреду и как жадно я припадал к его прохладной струе. А вокруг, в кустах ли черемухи или в рябиннике, заливались соловьи. С вершины старой березы звала кукушка. Кто-то, оттачивая косу, пел «Гилемьязу»:

Река Сакмара течет на юг,

У самого подножия Ирендыка.

В край родимый вернулся бы я,

Хоть на четвереньках, если б даже устали ноги…

Что такое? Это же голос, который я слышал в Мукачеве, в госпитале. Я взбежал на бугорок. Пел Султанов. «Это он, о нем, усатом башкире, ушедшем со старшиной догонять свою часть, говорили мне в госпитале». Подойдя к нему, я спросил:

— Слушай, годок, ты служил в части гвардейских минометов, был ранен? Лежал в Мукачеве, в госпитале?

— Нет, — ответил председатель. — Я был в саперной части. В Мукачеве сроду не был.

В горячке воспоминаний я снова сижу у студеного родника… Это не бред уж. Я, действительно, сижу у серебряного родника. Какое счастье! Когда я боролся со смертью, он живительной прохладой поддерживал мое угасавшее сердце и сознание.

Тогда, в роковой июнь сорок первого года, мы беспечно веселились, пели, плясали. Дня за три до войны с матерью и сестрой мы отправились в Кургабиевскую ложбину, поросшую вековыми лиственницами, где издревле взращивали своих детенышей степные орлы. Именно тут, после летнего кочевья, мой отец ставил шалаши, оставаясь с семьей на осень. Когда родители уходили на сенокос или нанимались к баям на жатву, сестра водила меня на Сакмару. Она набирала воды в ведра, а я играл в камешки… В те времена старший брат мой был на германской войне, а средний бродил по Яику, в людях. Я же, будучи