Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский
Я мечтаю о Бразилии, о береге какого-нибудь забытого притока Амазонии, где под бледной луной плещутся воды, размывая границы моего разочарования и тоски. Я представляю, как ловлю фруктовых лещей, существ с мудрыми глазами, медитативно поедающих упавшие с веток плоды. Как они один за другим чавкают в воде, едва прикасаясь к поверхности, как будто бы ритуально вкушая невидимые соки земли. И в их ритме – покой, непостижимый мне как вечному человеку города, а мне лишь бы раствориться в этом звуке.
Меня достало все. Я устал. Сил нет нести мирские тревоги и участвовать в этой ярмарке горькой суеты. Господь не создавал меня для военной мощи, для силы и жестокости. Я пацифист, но не тот, кто делает заявления. Я пацифист в той глубокой простоте, что мне важно просто жить, сажать, а не рушить, но не быть при этом и жертвой. Моя душа – это участок земли, на котором хорошо бы выращивать психоделические кактусы, пусть они цветут в жерлах бывших орудий, поднимаясь из металла, превращенного в теплый прах. Чтение научило меня: всякая бомба, всякий ревущий пулемет когда-то были железом, спокойно лежавшим в недрах, не зная, что станет чьей-то смертью. Но кто-то это преобразовал, вывел из покоя, кто-то добавил ненависть и расчеты – и превратил в оружие.
О, как скучна смерть. Во мне уже почти умер интерес к жизни, всякий раз, когда она превращается в схему, в исполнение чьей-то чужой воли. Все чудовищное в моей жизни происходило под напором скуки, под воздействием тех страстей, которые идут рука об руку с утратой смысла. И в этом отчаянии я не прошу ни поддержки, ни сочувствия, я прошу лишь одного – оставить меня с удочкой на берегу затерянной реки, забыть на долгое время и не нарушать покой. Мне не нужно больше забивать гвозди в крест своей головой. Я протестую.
Я, крестьянин – в душе, в правах и обязанностях перед землей и садом, – не способен даже свернуть голову петуху. Не способен переступить ту черту, где насилие становится частью естественного хода жизни. Я, беспомощный садовод, не могу уберечь свои деревья от заморозков или от опьяненных городами барышень, которые проходят мимо, оставляя за собой след обожженных веток и разбитых плодов. Все, что остается, – это стоять, как дерево среди других, молчаливое и упорное, пока его корни тянутся вглубь, а ветви раскрываются в небо.
Я протестую – как библейская пыль, выброшенная из-под копыт коня Саладина в битве за Иерусалим, как прах праотцов, что застыл среди пыльных бурь. Мой протест – это жажда покоя, жажда свободы от навязанных ритмов и схем. Я плуг, вырезанный из лопатки турбины истребителя, обветренный и заостренный, но направленный не против, а внутрь, чтобы копать, пахать, сеять. А рядом со мной – ягненок, тихий и добрый, словно символ верности всему живому, и лев, подслеповатый от времени и усталости, но все еще в силах читать, разбирать слова, сложенные на страницах желтой книги.
И вот, когда я смотрю на них, на этот метафорический образ, я понимаю: чтение – это то, что оставляет тебя наедине с собой, и в этой уединенности тебе видны лишь твои собственные слабости и мечты. Нет места более одинокого, чем страницы, обращенные к тебе одному. И пока я могу возвращаться в этот мир, полный символов, образов, метафор и снов, в то пространство, где пристальность разъедает боль, как вода размывает берег, – я буду жить.
LXI
Да, Москва – таинственный город, в нем есть Воробьевы горы, есть Нескучный сад, дом Пашкова, Трехгорка – пьедесталы некой древней силы. Есть загадочно необъяснимое в этом запечатанном кольцами бульваров, дорог, шоссе, автострад, будто штемпелями эпох, влекущем городе. Москва – стихия роскоши и нищеты, власти и трепета, уюта и потерянности; все есть в этом городе – и удобство, и непригодность, и буддийское лето, и тягостный ноябрь, и воспоминания, и забвение. Москва не всегда обладает необщим выраженьем и обретает истинный свой облик в безлюдье, например ранним воскресным утром или летней теплой ночью, когда забредешь в какой-нибудь проулок на Рождественке, а он пересечен выстиранным бельем, благоухающим холодной вишней, и бродишь в этом просвечивающем простынном лабиринте, пока вдруг не спросишь себя: что это за город – женский он или мужской, как Рим или Флоренция, Берлин или Вена? Но Москва город женский. Его женственность мерцает загадочно, изгибаясь Арбатом или излучиной реки, не только скрываясь, но и вырываясь из-под пелены событий, в определенное время откровения, когда понимаешь всю ее утробную жестокость.
Московская осень бывает прекрасна. Многое вдруг трогается с места, но прежде воздух наполняется рассеянным на частичках отмиранья светом, в нем тянутся парусные паутинные нити, серебро становится цветом поры прощания, печальный вид городских холмов, парков, рябь на стремнине реки – приметы этой наполняющей воздух грусти. Полощутся стаи скворцов, собираясь в перелет, и нищая сырость октября подступает к глазам. Есть в осени тональность прощения. Осенью любовь прощает расставание.
И вот память встречает декабрь, облачность сковывает Москву, сыплет снег и в сумерках становится источником света.
Тогда, в декабре, это и случилось.
Первые три года я учился хорошо, теорию групп сдал даже экстерном, но больше ничем особым на курсе не выделялся. Разве что участием в безумных водных походах. Но слава рисковых путешествий на мехмате ценилась невысоко.
На четвертом курсе охота учиться у меня пропала, поскольку я влюбился в студентку исторического факультета и стал жить с ней в Сокольниках. Так что теперь мне приходилось работать на двух работах и учебу я почти забросил.
Тот день начался, как всякий зимний день, – с сумерек, криков галок за открытой форточкой, шкрябанья лопаты дворника; окно в кухне запотело от вскипевшего чайника. Голые кроны парка, сугробы у парковой решетки, низкие облака, поглотившие Останкинскую башню. Завтрак – растворимый кофе, бутерброд с маслом, посыпанный сахарным песком.
Утром N. не произнесла ни слова, только курила, глядя в окно. Наконец я погладил ее по плечу. Она встала, оделась и, выйдя из подъезда, зашагала к Стромынке. Я нагнал
