Кино Ларса фон Триера. Пророческий голос - Ребекка Вер Стратен-МакСпарран
Для Мильтона инструментом Божьего откровения является Библия; Божьи пророки – это люди, обладающие способностью обращаться со словами особым образом, разрушать ложные образы и показывать людям, что свобода всегда начинается с Бога, а не с человечества.
Откровение Бога человеку не остается в Библии, а проходит через нее. Святой Дух создает из него структуру мудрости и энергии в человеческом разуме, которая не подавляет интеллект и [волю], но освобождает и реализовывает их.
(Milton, 1951, с. 6)
Дух является высшим авторитетом и внутренним, индивидуальным достоянием каждого человека. Божье откровение и авторитет не остаются в церкви. В своей книге «Ареопагитика» Мильтон описывает власть Святого Духа, вырывающуюся из церкви, разливающуюся по полям и местам, которые церковь считает «мирскими». Точно так же как пророки и апостолы выступали на рыночных площадях и при дворе, их потомки сегодня могут быть не только проповедниками, но и авторами книг (Milton, 1951, с. 8). Таким образом, для Мильтона Святой Дух – это высший носитель Божьего откровения, который говорит через Библию с каждым человеком и изливается в мир посредством пророков и писателей-прорицателей.
Третий художник-пророк, Федор Достоевский (1821–1881), говорил от имени Бога с огромной страстью (Levitt, 1989, с. 134). Заново обретя свою веру на каторге, Достоевский пишет: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Jones, 2005, с. 7). В «Братьях Карамазовых» он пишет: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей» (книга III, глава 3). Это поле битвы лежит в основе всего его творчества, ибо ни один персонаж не освобожден от борьбы, от лучезарного возлюбленного Христа до самого мрачного убийцы. Его романы исследуют проблему зла во взаимосвязи со свободой, показывая, что свобода является ключом к человеческому достоинству, но ее существование требует зла и страданий. Мир, созданный Достоевским, «глубоко плюралистичен», но если возможно представить, как он соединяется воедино, Михаил Бахтин предполагает, что он был бы похож на:
…церковь, как общение неслиянных душ, где сойдутся и грешники, и праведники; или, может быть, образ дантовского мира, где многопланность переносится в вечность, где есть нераскаянные и раскаявшиеся, осужденные и спасенные.
(Bakhtin, 1984)[42]
Достоевский верил, что благодаря Святому Духу художник-апостол обладает исключительной способностью различать прекрасное, чудесное и воплощать это в своем искусстве. Бог выбирает носителей в качестве художников-пророков и через Святого Духа позволяет им заглянуть за пределы повседневной жизни, чтобы увидеть высшую или истинную реальность (Levitt, 1989, с. 134). Маркус Левитт[43] утверждает, что:
Работы Достоевского дают убедительные косвенные доказательства того, что Достоевский понимал художественное творчество как сошествие Святого Духа на художника-апостола… Художники-пророки, такие как Шекспир и Пушкин, являются избранными Богом носителями для передачи откровения красоты человеку. Святой Дух позволяет им понимать и раскрывать «тайны существования»; они заглядывают за пределы повседневной жизни и видят «высшую реальность».
(Levitt, 1989, с. 134)
Говоря о выборе Бога и избрании, кинорежиссер Андрей Тарковский (1932–1986), четвертый художник-пророк, цитирует стихотворение Пушкина «Пророк», утверждая, что Пушкин «рассматривал способность заглядывать во время и предсказывать будущее как ужасный дар, и отведенная ему роль причиняла ему невыразимые мучения». Отождествляя себя с пушкинским бременем призвания быть поэтом и пророком, он пишет: «…стихотворение вернулось ко мне с новым значением, почти как откровение. Я чувствую, что перо, написавшее эти строки в 1826 году, принадлежало не одному Александру Пушкину» (Tarkovsky, 1986, с. 228).
Хотя христианская вера Тарковского очевидна и на более раннем этапе его творчества, наиболее сильно она выражена в его последних трех фильмах. Джонсон и Петри утверждают, что «только в “Сталкере” явно и настойчиво поднимается вопрос веры как таковой, и это становится доминирующей темой последних трех фильмов» (Johnson and Petrie, 1994, с. 235). Тарковский был глубоко разочарован тем, что другие художники не последовали примеру Достоевского и не бросили вызов своей аудитории персонажами, переживающими духовный кризис, как это делали его герои. Он задается вопросом: «Почему в современной России так боятся этого состояния “духовного кризиса”» (Kälvemark, 2006)?
Ближе к концу своей жизни он пишет, что был посредником, слугой своего искусства:
Но в творчестве личность не утверждается, а служит другой, общей и высшей идее. Художник – всегда слуга, пытающийся как бы расплатиться за свой дар, данный ему как чудо!
(Tarkovsky, 1986, с. 38)
Тарковский приравнивает пророческое призвание к самопожертвованию:
Ошибочно говорить о том, что художник «ищет» свою тему. Тема вызревает в нем, как плод, начинает требовать своего выражения. Это подобно родам. Поэту нечем гордиться – он не хозяин положения, он – слуга.
Творчество для него единственно возможная форма существования, и каждое его произведение адекватно поступку, который он не может своевольно отменить.
(Tarkovsky, 1986, с. 38)
Хотя сам фон Триер называет художника-пророка Тарковского своим вдохновителем, далее мы увидим, что творческие озарения Фланнери О’Коннор (1925–1964), возможно, находятся еще ближе к творчеству и видению фон Триера. Она пишет о «юге, над которым витает дух Христа» как католичка (церковь, к которой принадлежит или заявляет свою принадлежность фон Триер) с серьезными теологическими убеждениями, и слово «пророческий» используется как ею, так и о ней самой (O’Connor, 1987, с. 89). Говорить в своей культуре от имени Бога – вот ее миссия. Ее истории мрачны и полны насилия, и в них фигурируют те, кого она называет «пророками-гротесками», деформированные телом или духом. Они были «фигурами нашего сущностного вытеснения, образами человека, вынужденного идти навстречу крайностям своей собственной натуры» (Fancher, 1975, с. 112). Она говорила: «Взгляд не должен быть поверхностным, он должен выходить за пределы простых проблем, пока не коснется той области тайны, которая является заботой пророков» (Fancher, 1975, с. 113).
Объяснение О’Коннор того, почему она пишет подобным образом, перекликается со странными и эксцессивными поступками библейских пророков: она прибегает к крайним мерам, чтобы молить людей прислушаться к Богу, жаждущему их. Она видела свою миссию, как делали это библейские пророки, в том,
