Зекамерон - Максим Знак
Приехал он только на суд, а к ним в хату даже после суда – дождаться «силы» приговора. Апелляцию подавать и не думал: а смысл? Радовался, когда принесли опись на этап, хотел уже скорее в лагерь – сесть уже как следует, и сидеть!
Но сначала перед этапом было положено проводить.
Заварили чиф, собрались вокруг общака, а закусывать оказалось нечем – все конфеты вышли. Впрочем, выход нашелся.
– Доставай крохали!
– Что-что?
– Ну, крошки от печенек, там, в пакете, что в кашу добавляем.
– А-а-а! Пыльца! Так бы и сказал – пыльца! А то придумал – крохали.
– Ну, мы так называли…
Пыльцу сыпали в рот прямо из пакета, конечно, только те, кто закусывал. А слова на проводы говорили все, и каждый – о главном. Что мужик он толковый, жили с ним недолго, но все было ровно, чтобы у родных его было все хорошо, у семьи, у близких, у всех друзей его, и чтобы дорога у него была такая, как надо.
Хорошо говорили. Говорили по кругу, отпивая ровно по два глотка «нефти» – очень-очень-очень крепкого чая.
И с каждым словом угрюмое лицо убийцы становилось как-то светлее, разглаживалось, что ли. Он сам говорил последним.
Он сказал, что не успел и пока узнал всех плохо, но всех запомнил – на этом месте он по кругу посмотрел каждому в глаза с неловкой улыбкой. Сказал, что, даст бог, на зоне встретятся еще. А потом внезапно добавил: «А давайте я почитаю вам свои стихи». На вопрос это было не похоже, и он сразу начал читать из потертой тетрадки.
Когда стихи закончились – а стихи были о любви, – в хате повисло неловкое молчание. Сложно было подобрать правильные слова, ведь поэта обидеть может каждый. И тут самый сообразительный захлопал в ладоши, а остальные с энтузиазмом подхватили. Наверное, это была первая овация в жизни поэта-романтика.
92
Братишка
Он всех называл братишками, поэтому так его и прозвали. Вращаясь по камере, он был как электрон на орбите – одновременно везде. И особенно там, где было чем поживиться!
«Сидеть мне долго…» – приговаривал он в редкие минуты рефлексии…
А когда приходила передача или перекладывался кешер, он включался и всегда был рядом, чтоб помочь:
– Братишка! Ого! Ничего себе, братишка! Братишка, дай-ка посмотреть?! Слушай, а зачем тебе вот эта штука? С ней не очень удобно. Давай поменяемся!
– Ух ты, прикольные сиги. А можно одну попробовать?
– А что это за еда? Никогда такого не пробовал… а это вкусно? – и все во-о-от это на одном дыхании и с неизменно выгодным результатом.
Другого мог бы остановить небольшой размер кешера… Но когда у него возникла эта проблема, он с помощью челночной дипломатии смог обменять свою куцую (но очень удобную) сумочку на большой (но неудобный) кешер у одного из своих братишек. Все было логично: ему-то сидеть еще долго, а братишку с неудобным кешером он убедил, что его скоро выпустят и с маленькой сумочкой проще. Бывший владелец кешера сгонял на суд, где ему, вопреки всем прогнозам, отчего-то дали девять лет, а не выпустили. Но когда он вернулся в камеру, кешер у Братишки было уже не забрать.
А на следующей неделе Братишка впервые получил свою, а не чужую передачу. Это было настолько неожиданно, что он даже растерялся, а потом рассказывал всем: «Это же мама моя прислала шарлотку! Мама! Шарлотку! Мамина шарлотка, понимаете?!»
Экс-собственник кешера подсел к Братишке за чаепитием:
– Ты же братишка мой?
– Конечно!
– Так наша мама нам шарлотку прислала?
– Нет, моя.
– Но ты же мой братишка, значит, мама – общая!
Он посерьезнел:
– Нет, братишка. Моя мама – моя!
93
Чифбак
Когда раздавался гудок, а особенно если звонок был тройным (так случилось, что гудок звонил, он так был устроен), надо было спешно бросить все дела и заняться подготовкой к проверке.
По вселенским законам это происходило, конечно, именно тогда, когда собирались делать что-то важное, например, пить чай, и привычный неторопливый ритуал сменялся суетливым метанием по камере. Нужно было убрать все со стола, освободить незанятые нары от вещей, убрать продукты с окна, считавшегося холодильником, перевесить полотенца, сделать еще сто мелочей и, наконец, выстроиться в шеренгу, ожидая проверку.
Самое паршивое заключалось в том, что, как правило, проверка не приходила.
Но иногда, к величайшему сожалению, было не так. Внезапная проверка, особенно с участием какого-нибудь высокого руководства, любила задавать вопросы, на которые проверяющие вообще-то знали ответы, но почему-то хотели услышать версию проверяемых.
– Вопросы есть?
– Вопросов нет, гражданин начальник!
– Гулять вас водят?
– Каждый день, гражданин начальник!
– А в дождь?
– В дождь – особенно, гражданин начальник!
– А санитарная обработка?
– Что-что?
– Санобработка?
– Э-э-э…да, каждый день!
– Как… каждый день?
– Ну, нам хлорку выдают! А еще мы средство для сантехники покупаем и используем для мытья!
– Да нет! Ваша санобработка! Не реже раза в неделю?
– А-а-а! Баня! Ходили! Только не знали, что нас санобрабатывают, думали, что моемся…
Гражданин начальник озирался в поисках замечаний, но народ подготовился хорошо. И тогда он тыкнул пальцем в большую выварку:
– А это что тут у вас?
Правильным ответом, наверное, было «бачок для питьевой воды», но растерянный дежурный назвал привычно:
– Э-э-э… Это чифбак!
– И что, вы в нем чифир варите? – каверзно спросил начальник.
– Мы в нем иногда стираем…
– Стираете, значит? А сушите вы где, а?
Это был конец. Он их поймал. Стирать принято в бане – уже вопрос. А сушить было нельзя, ни на шконках, ни на батарее – наруха.
Сушили ночью, а кантрики как бы не видели, но проверке же этого не скажешь.
Места для сушки в камере просто не было.
Дежурный завис, но собрал все свои интеллектуальные силы и выдал:
– А мы… А мы становимся и сушим на вытянутых руках!
Вроде так не запрещалось.
94
Реснички
Чудеса тюремной анатомии: глаз был на двери, а реснички – на окне. У окна вообще была сложная анатомическая конструкция. Сначала шла рама со стеклом – это для защиты от холода. А еще – чтобы закрывать от проверки коллекцию продуктов на окне. После стекла шла серьезная решетка – это от глупых мыслей и ложных надежд. Наконец, уже за решеткой, вечно вниз, словно пессимистичные жалюзи, смотрели плотно набранные «реснички»
