Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева
Я не представляю. Я вспоминаю Петра, танкиста. Его оперировали в Бахмуте во временном госпитале. Ровно после прилёта ракет. Полтора года назад. Страшно было. Петя говорил, что во время операций от обстрела окна вылетали. Будто и в госпитале ты, но будто всё ещё на поле боя.
Олег будто слышит голос в моей голове:
— Хирурги там спокойно работали: начинали операцию и знали, что закончат. Там такое оборудование и специалисты, что могли делать и сложные операции. Но не делали. Первую помощь оказывали и дальше перебрасывали. В следующий госпиталь. Когда видели, что жизни ничего не угрожает. Потому что большой поток раненых. Чтоб всех точно спасти, реанимировать. И дальше. Со мной так было. Огромное дело там люди делают. Когда медицинская помощь оказывается практически на линии фронта, люди выживают даже после тяжёлых ранений.
Я молчу. Одну руку держу у Олега в районе печени. Второй забиваю на телефоне в поисковик «Рюмка Бахмут». Боец дышит. Печень становится мягче.
Читаю, что сказал Евгений Пригожин после открытия госпиталя «Рюмка»:
— Система соледарских и бахмутских шахт — фактически сеть подземных городов. Здесь на глубине 80–100 метров находится не только скопление людей, но и движутся танки и БМП. А запасы оружия хранятся ещё со времён Первой мировой войны.
Фантастический фильм в моей голове продолжается. А Олег выныривает из бахмутского госпиталя:
— Мне там рассказали, что эти подземелья тянутся на три сотни километров, и по туннелям раньше можно было добраться до Соледара. И даже дальше. Раньше. А сейчас часть проходов заминирована, часть затоплена. Но сегодняшнее подземелье всё равно настоящий подарок для наших войск. Там одновременно где-то около сотни раненых могут находиться. И человек пятьдесят медиков. Ну, ты поняла.
Я, конечно, поняла.
— Дети взрослые у тебя? — перевожу я тему разговора.
— Взрослые, да, — кивает Олег. — Старшей дочке тридцать два. Сыну — двадцать шесть. Ещё есть трое младших. Это дети от разных жён. Все меня ждут, пишут. Старшие ведут бизнес.
— Получается?
— Конечно, получается. А как иначе? А иначе зачем нужны дети? У меня такая история, — Олег будто колеблется: рассказывать или нет. И решается рассказать. — В общем, был бизнес. А потом… Посадили меня, в общем. По месту прописки. Там же, в Красноярске. Врагу не пожелаю там оказаться. И вот оттуда я и пошёл на фронт.
— Сколько воевал?
— Недолго получилось. Два месяца. А дальше ранение. Бахмут. Оттуда отвезли в Лисичанск, кажется. Точно не помню. Там интересно так — в госпитале операционная сутками работала. Сидим в коридоре, на часы не смотрим, глубокая ночь, ждём своей очереди на операцию. И, знаешь, я оценил. Хирурги там, конечно, как заведённые. Безостановочно оперируют. Но чтоб не сдаться, не уснуть, оперируют под «Rammstein» и другой очень тяжёлый металл. Ты под этот металл отъезжаешь в наркоз. И под него же возвращаешься. Так вот, в Лисичанске кости мне собрали в ноге. Потом Ростов. Потом Питер. Аппарат, видишь. Посмотрим, что скажет врач на днях. Мне кажется, всё хорошо идёт. И врачи могут меня сейчас домой отпустить на пару месяцев. Ногу я могу дома сам себе удлинять. А свой контракт, — Олег заканчивает жёстко, будто забивает последний гвоздь, — я, видишь, отработал.
Я вижу.
— Кальций пьёшь? Витамин Д3?
— Пью остеогенон, как сказали. Чтоб кости укреплялись. Там в составе кальций и витамин Д3. Без витамина Д3 кальций не усваивается. Делаю себе самомассаж живота. Живот у меня мягкий. Меня давно уже один массажист научил, вот я делаю. Ты сейчас приподнимаешь мочевой пузырь, да? Вот это самому никак не сделать. Я сообразительный, я сходил в туалет. Не останавливайся. Больновато, но терпимо. Так, всё? Поворачиваюсь на живот? А ты будешь уходить, не забудь леденец взять с тумбочки, ладно? Такой красивый леденец. Это к нам сегодня волонтёр Оля приходила. Всех нас удивила. Мне куда леденец? А у тебя дети.
Олег поворачивается на живот. Я работаю со спиной. Позвоночник охотно отпускает напряжение. Слышно, как отщёлкиваются рёбра из спазма. Олег дышит. Я дышу.
* * *
Женя рядом со мной. Молча работает с молодым бойцом. Боец лежит с закрытыми глазами. Лицо расслаблено. Сам обмякший. На губах — улыбка ребёнка.
— Сладкий бублик! — шепчу я Жене.
Женя кивает. Заканчивает.
Женя — настоящий ангел с крыльями. её не слышно, не видно. Присядет около бойца. Руки положит ему на голову. И спустя несколько минут слышишь мерное сопение. Готов. Следующий. А потом, вечером, когда Женя слушает мои рассказы о бойцах, только руками всплёскивает: «Да ты что! Спасибо, что рассказала!»
А в следующий раз снова — кладёт руки на голову. На плечи. На живот. И боец сам, не понимая почему, засыпает. Щёлк. Выключило. Слава богу. А ведь месяц не спал.
Бублик открывает глаза. Улыбается мне. Лицо знакомое. Вспомнить не могу.
— Алексей. Я здесь был год назад. Не помните? Тут ещё кровати по-другому стояли. Перпендикулярно к стене. И шкаф был около раковины. Вы здесь работали, где сейчас стоите. А Женя здесь.
Я помню эту палату год назад. Помню лицо бойца. Ситуацию не помню. Женя спасает нас:
— Ир, это в тот день, когда мы познакомились с Борей, в двадцать четвертой палате. Помнишь? Борю из Ростова? Географа. Мы там с тобой встретились, а потом сюда пришли. Помнишь?
Я киваю. Как будто помню. Но не помню.
Женя переходит к бойцу из Донецка. Андрею. Он лежачий, только после операции. Провода из ноги отводят в контейнер лимфу и кровь. Андрей не помещается на койке. Или нога висит, или голова повёрнута набок. Метр девяносто пять, наверное. И на груди — целый иконостас. Спаситель, Богоматерь, кто-то из святых.
— Я с четырнадцатого года воюю, — говорит Андрей, пока Женя бережно начинает работать с его головой.
Я жду, что Андрей скажет:
— Вот как четырнадцатый год начался, так я и набил на себе все иконы. Чтоб защититься со всех сторон.
Но нет. Андрей о другом.
— Понятно, что это гражданская война. Мы не против украинцев воюем, нет. И не против тех, кто говорит на украинском. Или на суржике. Евгений подтвердит — мы там в ДНР, в ЛНР все на суржике
