Чайковский. Истина русского гения - Евгений Александрович Тростин

совсем несхожим со знакомым мне портретом его в молодости. Прежде всего внимание мое остановилось на чрезвычайной элегантности и вежливости Петра Ильича, на мягкости его манер и речи, на простоте и в то же время на изяществе его внешности и одежды. Это впечатление изящества закрепилось во мне и возобновлялось при всякой обстановке встречи с Чайковским, был ли он одет во фраке, в шубе или в обычном для него синем пиджаке. При той же встрече с Петром Ильичом у Всеволожского запомнилась мне другая особенность Чайковского: частое употребление при похвале чего-либо слов «очаровательно», «восхитительно», «обаятельно», причем последнее он произносил с какой-то особенной расстановкой слогов, выговаривая «а-бай- ятельно!», с сильным, протяжным нажимом на букву «я». Кстати замечу, что это самое слово с тем же выражением выговаривалось и братьями Петра Ильича, Модестом и Анатолием Ильичами. Очевидно, это была семейная особенность или привычка Чайковских. Впоследствии, по прошествии многих лет после смерти Петра Ильича, в разговоре с братьями его Модестом или Анатолием сказанное ими слово «абаятельно» живо переносило меня в прошлое моих бесед с их братом.

При этой первой памятной мне встрече с Чайковским у И. А. Всеволожского я оставался по преимуществу лишь слушателем их разговора, перескакивавшего с одного предмета на другой. Главной темой разговора все-таки была опера: оценка репертуара и артистов. По-видимому, до моего прихода была уже речь о постановке «Евгения Онегина», от которой Петр Ильич настойчиво уклонялся. При мне разговор этот уже приходил к концу. Всеволожской как бы подводил итоги их спору и своим доводам в пользу постановки «Онегина» на петербургской большой сцене. Он постепенно развивал перед Чайковским свои предложения о деталях постановки двух балов в «Евгении Онегине», о костюмах танцующих хористов и балета, о точности в формах одежды офицеров, о декорации первой картины, со старинным помещичьим домом Лариной, о картине дуэли с зимним видом мельницы и, наконец, о последней картине, в которой директор непременно хотел дать из окон комнаты Татьяны Греминой вид на Неву и на Петропавловскую крепость. По оживлению лица Петра Ильича можно было видеть, что перед ним соблазнительно развертывалось накопление целого ряда внешних данных для успеха его оперы на большой сцене, приведшее, как известно, в конце концов к появлению «Онегина» на Большом театре в Петербурге. Это обстоятельство – усиленное выжимание Всеволожским согласия композитора на постановку «Онегина» – ярко припомнилось мне позднее, когда до меня достиг упорно ходивший в обществе явно клеветнический слух о том, что «Онегин» попал в репертуар петербургских театров вопреки желанию дирекции, по усиленному ходатайству композитора, вызвавшему давление сверху.

В многолетних моих воспоминаниях о Чайковском я не всегда могу точно разобраться в годах. Помню лишь, что мое более короткое сближение с ним состоялось уже после постановки «Онегина».

Память о таком большом художнике, как Чайковский, неразрывна с воспоминаниями о его произведениях, а потому я нахожу уместным поделиться с читателями сохранившимися у меня материалами о постановках и исполнении его произведений. Появление на петербургской сцене последовательно его «Евгения Онегина», «Чародейки», «Спящей красавицы», «Пиковой дамы», «Иоланты» и «Щелкунчика» является этапами моих воспоминаний о Петре Ильиче.

О постановке «Мазепы», первой оперы Чайковского, появившейся в Петербурге при управлении моем театральной конторой, у меня остались очень смутные воспоминания. В моем архиве сохранились сведения о том интересе, какой проявлял в свое время И. А. Всеволожский к этой опере, как и ко всем, впрочем, произведениям Чайковского. Вскоре же после окончания в Москве торжеств коронации в 1883 году, а именно 7 июня этого года, Всеволожской писал мне из своего имения Алешни Рязанской губернии следующее:

«Я узнал перед отъездом из Москвы, что Чайковский окончил свою оперу “Мазепа”. Необходимо таковую приобрести немедленно для постановки на петербургской сцене. Я ее также разрешил для Москвы. Следовало бы Домерщикову прочесть либретто и сообразить, как и когда ее можно будет поставить».

Вероятно, были какие-нибудь возражения со стороны Э. Ф. Направника или Г. П. Кондратьева относительно спешного внесения «Мазепы» в репертуар сезона 1883/84 года, потому что даже в письме Всеволожского от 21 июня написано: «“Мазепу” необходимо поставить – хоть в январе или феврале. Я не настаиваю на раннем сроке, – предписываю оперному режиссерскому управлению, во всяком случае, поставить оперу в этом сезоне». Через несколько дней после этого Всеволожской, видимо ознакомленный уже с либретто «Мазепы» и озабоченный исторической правдой ее обстановки, писал мне из своей Алешни так:

«Я посылаю вам телеграмму о “Рогнеде”. Эту оперу скорее всего можно отложить объявлением, хотя газеты уже прокричали, что готовится к ней обстановка великолепнейшая. Но “Мазепу” нужно роскошно поставить. Вероятно, весь Петербург приедет смотреть ее. Что касается видов Диканьки, – я знаком со всеми Кочубеями и могу им о том написать».

Предположение мое о существовании возражений против спешного внесения оперы «Мазепа» в репертуар 1883/84 года может найти некоторое подтверждение в следующих строках письма ко мне Э. Ф. Направника от 2 июля 1883 года: «Радуюсь, что у нас будет интересная новинка, то есть опера “Мазепа” Чайковского, но опасаюсь, что торопливость “сочинять” и незнание сцены внесут и в его новую оперу прежние недостатки, которые так много вредят его, без сомнения, даровитым драматическим сочинениям». Постановка «Мазепы» состоялась почти одновременно в обеих столицах: сперва, 3 февраля [1884 года], – в Москве, а затем, 6 февраля, – в Петербурге. Многие, а в том числе и я, ожидали большего от этого произведения Чайковского. Сколько помню, имели успех лишь отдельные номера, как например: музыка гопака, сцена Кочубея с Орликом, похоронный марш при шествии Кочубея на казнь, колыбельная песнь Марии и симфоническая картина Полтавского боя. В общем опера показалась скучна, да и исполнители не дали удовлетворения, даже талантливая Павловская не выручила произведения. Между прочим, запомнилось мне то обстоятельство, что на первом представлении «Мазепы» Чайковский при выходе на вызовы, вероятно от присущей ему большой застенчивости, терял свою обычную элегантность, которая заменялась какой-то, сказал бы я, накрахмаленной неуклюжестью. При поклоне Петр Ильич делал шага три вперед и затем порывисто как бы кидал в публику быстрый поклон, и даже не поклон, а сгибание туловища без склонения головы, и притом с какой-то не то улыбкой, не то жалкой, не то горестной гримасой.

Значительно больший запас сведений связан в моей памяти с постановкой «Евгения Онегина». Первое представление этой оперы состоялось в петербургском Большом театре в пятницу 19 октября 1884 года при следующем составе артистов: Татьяна – Павловская, Ларина – Конча, Ольга – Славина, Няня – Бичурина, Онегин – Прянишников, Ленский – Михайлов, Гремин