Мемуары - Станислав Понятовский

Мемуары

С БЕЛЫМ СВЕТОМ — ОДИН НА ОДИН

Мы предаём непростительному забвению восемнадцатый век.

Не то, чтобы мы мало о нём знали, или говорили, или писали о нём. По архивным документам, по трудам историков, по учебникам, по кое-каким романам даже, мы в любой момент можем выяснить, кто когда родился и умер, кто с кем и по какому поводу воевал, сколько стоило в 1759 году прокормить одну лошадь... Регулярно появляются книги, исследования о той эпохе — всё это так.

И беда не в объёме или достоверности наших знаний, а в том, что они, как правило, умозрительны. За статистическими данными мы не ощущаем дыхания века, породившего титанов, прокладывавших человечеству путь. «Ум был достоинство, держава, — записал кн. П. Вяземский. — Цари искали союза с ним».

Лишь особо чуткие из нас способны вздрогнуть от ужаса, представив себе, что их разит своей насмешкой Вольтер, или различить оттенки характеров энциклопедистов, или Свифта, или Канта или представить себе явственно взлёт «из грязи — в князи» светлейшего Меншикова, или расслышать в грохоте столетий сорванный голос подающего команды Суворова, или присесть на секунду рядом с письменным столом в одном из павильонов «Китайской деревни» Царского села, за которым обрабатывал древние рукописи Карамзин.

Огромное большинство привыкло считать великолепные жизни эти — мёртвой историей.

Такое небрежение природой бытия выдающихся предков и их характерами не проходит бесследно, не остаётся безнаказанным. Нежелание или неспособность использовать конкретный опыт прошлого обедняет и без того скудные устремления равнодушных потомков, гасит, сплошь да рядом, порывы даже тех из нас, кто и нынче рвётся вперёд и ввысь, пытаясь преодолеть столь милую душам миллионов обломовскую инертность.

Хорошо, если этим новым первопроходцам удаётся реализовать, хотя бы половину своих, пусть скромных, талантов.

Им очень помогло бы, имей они хоть изредка возможность подержать несколько часов руку на пульсе, питаемом горячей, буйной кровью счастливых обитателей тех времён, когда каждому было доступно — в одиночку, без обязательных службистских ступенек и вороха «определяющих» современного человека бумажек, — развивать свою личность, свой характер, твёрдо рассчитывая, при этом, что его усилия будут замечены и оценены по достоинству.

Книга, которую вы, дорогой читатель, только что взяли в руки — из тех, что предоставляют каждому эту редкостную возможность.

— Позвольте, — могут меня спросить, — но почему, собственно, речь идёт именно о восемнадцатом столетии, и только о нём одном, словно о каком-то исключении?

То было последнее столетие, отвечу я, когда безудержной тяге человека к совершенству и самоутверждению никто не мешал — как не мешают птице в полёте: пущай себе летит... Вместе с тем, человек восемнадцатого века, в отличие от жителей предшествующих эпох, был вооружён уже не суевериями или теориями только, а тщательно выверенными практикой знаниями — и это делало его поиск оправданным, его свершения — предсказуемыми.

Последнее... После французской революции, этого естественного и желанного, вроде бы, рубежа — итога того же восемнадцатого века, — после того, как пламенные ораторы и жестокие судьи, вводя в русло порыв взявших штурмом Бастилию масс, опьянили их заверениями в безнаказанности за любые действия, свершаемые «во имя народа», и после того, как эти же самые массы, под командованием генерала Бонапарта, были брошены на Европу и буквально залили её кровью — после этой вулканической вспышки, вызвавшей, естественно, столь же массовую ответную реакцию, любой одиночка, даже и добившийся успеха, даже прославившийся широко-далеко, даже раскрывший, допустим, себя до конца и искренне желавший послужить обществу, неизбежно попадал в кабальную зависимость от «народа» и от «выражающего интересы народа» государства, от закороченной «на массы» системы — для каждой страны своей, особой.

Зависимость эта могла быть более явной или более скрытой, но приоритет воли, ума, характера, судьбы Человека стал в девятнадцатом веке призрачным.

Один только пример. Выдающиеся дарования и счастливая звезда того же Бонапарта помогли ему, хоть и поздновато, правда, осознать всё безумие похода на Москву, однако, выпестованная им же самим военная и имперская махина неумолимо толкала его вперёд, и он не мог противостоять этому страшному нажиму, словно был роботом, запрограммированным на функцию «полководец», или идолом, которому привыкли поклоняться, но за которым и присматривают в то же время: как бы чего не выкинул.

Заложниками созданных ими систем и имиджей были и все другие диктаторы девятнадцатого и двадцатого веков, хоть они и мнили себя вождями.

Но рабством личности дело не ограничилось.

Брожение масс, возникшее в Европе после французской революции, стало, чем дальше, тем активнее, тормозить процесс вызревания личности. Массовой поступи не нужны богато одарённые, азартные одиночки — разве что для создания оружия или для идеологического одурманивания населения, а в остальном они, скорее, опасны. Массам вполне достаточно одного лидера — добровольные «прокладыватели пути» могут ведь и с толку сбить...

Вспомним, что крупнейшие представители поколения, вышедшего на сцену после 1800 года — и Пушкин, и Гоголь, и Грибоедов, и Чаадаев, и декабристы — порождены восемнадцатым веком. Можно допустить, конечно, что французская революция, крови которой они не видели, не нюхали, и знали о ней лишь понаслышке, от эмигрантов (преувеличивавших, как полагали многие в России), подталкивала русскую молодёжь на те или иные свершения. Но духовные основы деятельности этой молодёжи были, безо всякого сомнения, сформированы дома — во второй половине предыдущего столетия. Слова о том, что Державин передал Пушкину свою лиру — далеко не домысел, равно, как и «Клеветникам России» — не случайные для Пушкина стихи (у гениев, как известно, случайностей не бывает). И как бы ни пытались доморощенные догматики ограничить наше представление о Екатерине II, именно эта «любвеобильная дама» и окружавшие её «екатерининские орлы» дали российской государственности заряд, которого хватило до первой мировой войны; именно они, а не чья-то чужая революция и не огромная армия, дошедшая до Парижа, заложили и духовный генофонд, всходы которого целое столетие обеспечивали созидание российской нации.

Слов нет, и николаевская эпоха вскормила России — так сказать, «от противного», — нескольких гигантов, полностью независимых в своих суждениях и поступках от «поступи масс». Скажем, Александра Николаевича Романова, сиречь императора Александра II, решившегося на величайшие в новой русской истории реформы, невзирая ни на ожесточённые нападки на него справа, ни на травлю слева. Или Фёдора Достоевского и Льва