Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович
– Венера, смотри, твой-то дом стоит! – Чей-то голос, Венера и не слышит – чей: – Твой-то целенький!
Она и сама видит дом, а всё не может поверить, ей всё кажется, что сны наяву продолжаются. Крыша вдалеке, прямо как зеркало, блестит под закатным весенним солнцем.
– Богатая невеста по нынешним временам, – рассудительно говорит Томаш. – Женихи цугом ходить будут. Ну что ж. Не была бы Станкевичева! Про тебя и наши партизаны только и говорили.
Ему шуточки, он тут посторонний, нездешний.
Мостик через канаву совсем прогнил, пришлось всех ссаживать с телеги, не приключилась бы беда. Хоть бы Серый благополучно перебрался, ног не поломал. Томаш на пару с конем проделали это очень ловко, вот что значит мужчина. Серый Томаша с полслова понимает.
На жёлтом косогоре – великое, неохватное её горе, тот вселенский ужас: маленькое, если издали смотреть, смоляно-чёрное пятно от сгоревшего сарая. Венеру уже трясёт, как в лихорадке. В другую сторону посмотреть – сияющая, как зеркало, крыша дома. Как человеку такое выдержать? Казалось, что она с места не сдвинется. Томаш увидел, понял, показал на телегу:
– Садись, чего уж, понятное дело…
Помог взобраться – так и доехала полуживая до самого двора. Там сползла с телеги, как больная, и пошла к дому, не глядя по сторонам, будто боялась, что дом вдруг пропадёт. За ней и все потянулись, но вперёд не забегают даже дети. Двери распахнуты, окна выбиты: вблизи дом уже не кажется чудом из сна, выглядит искалеченным, изгаженным, нежилым. Вдруг выбежала из сеней собака, дико, испуганно поглядела на людей и бросилась наутёк. У порога и в сенях металлические ячеистые ящики какие-то, глянула влево, в холодную половину, – полный разгром. В чистой половине – ещё больший. Опрокинутые, валяются чугунки, табурет сломанный, со стены сползли грязные, отсыревшие обои. Как когда-то кожа с её рук… Тут к Венере вернулась вся правда: она взвыла, сама напугавшись своего голоса.
– А татка, а мамка, детки наши, а даруйце мне, я ж не виноватая!..
С нею приехавшие несмело отступили, чтобы побыла и повыла одна. (Издалека слышен Октин крик, вой – она на своём подворье-пепелище.) Постель, где спали родители, брошена под ноги, детские кровати – на двоих и ещё на двоих – опрокинуты. (У Станкевичей все спали не на полатях, а на городских металлических, с сетками кроватях.) Всё загажено, затоптано: их нет, никого нет и никогда не будет!
– Я не виноватая, мы пришли, мы тут, Серого я сберегла, но что мне без вас, нашто[25] яно усё?..
Вся жизнь Вьюнищ, оставшаяся, уцелевшая, собралась в доме Венеры. У неё поселилась и Октя (двор её выгорел подчистую), и еще две старушки, которые, как в насмешку, уцелели, спаслись, когда и дочки-сыны, и внуки их сгинули, одни угольки от них. Ну, и все нездешние: шестеро баб и десяток детишек – стали жить в её доме. Не ехать же им, не идти в далёкий свет, где ещё и война не утихомирилась. Фронт вроде остановился, а может, и нет, Вьюнищи отрезаны болотными разливами от всего света. Дом кое-как прибрали, вычистили, Томаш и ребятня постарше сгрудились в левой, в «холодной» половине. Там у них шумно и тлумно[26] далеко за полночь. Матери шикают на них, чтобы усмирить, но главный бузотёр – Томаш, с ним, попробуй, справься, старое, как малое, забавляет их бесконечными побасёнками.
Он всё грозится, что уйдёт в свою деревню. Нет там никого у Томаша, и самой деревни нет, но ему надо быть на месте: а вдруг сыны найдутся, напишут. Но всё не уходит, а бабы обещают: вот вернутся наши мужики – отпустим.
– Ага, я у вас вроде НЗ, неприкосновенный запас. Только на тот случай, когда невыкрутки.
Томаш, оказывается, знал, помнит Венериного отца, бывал не раз с партизанами во Вьюнищах.
– Ну, ты меня не запомнила. Командиры да адъютанты от вас не вылазили. Девчонка эдакая бегала, дразнила нашу публику. Но как мы тебя не признали? Когда коня забирали. Это ж надо!..
Всё так. Обидно только, что и по дороге во Вьюнищи, когда возвращались из лесу домой, узнал её Томаш лишь после того, как Серого по шраму на ноге узнал. Старуха и есть старуха.
Справа, в «чистой» половине Венериного дома, – вся мале́ча[27] и с ними бабы. Разделили на всех кровати, тряпьё какое есть, ну, и на печке, на лавах, что у стен, можно спать, а то и на полу – дом, слава богу, просторный. Сама хозяйка спит на родительской постели, – а при ней целый выводок деток, ревниво добивающихся права (по очереди) спать возле «тёти Венеры». Война у них за это ведётся со слезами и криком, матери еле справляются наводить порядок и справедливость. Но и старые бабы льнут к Венере, и не только потому, что она хозяйка их временного приюта, но и ещё почему-то, Венера это чувствует. Будто она мудрее и старше их всех. Хотя каждая пережила своё, всем досталось. Взять ту же Старуху, высокую, тощую бабу, – все не молодые, есть даже постарше, но именно её называют Старухой, – так у неё ещё до войны начались скитания, аж из Сибири добралась. Но и она Венеру выделяет, как с равной всегда разговаривает, а не сурово-поучающе, как с другими.
От всего этого Венере тоскливо и ещё неуютней на свете: будто легла спать, проснулась и обнаружила, что жизнь-то прошла.
Лёжа в постели, когда угомонятся и малые и старые, она открывала глаза и слушала свой дом: не храп и стоны, вскрики постояльцев, а за ними что́! Помогали ей в этом часы-ходики. Она их откопала в мусоре, обрадовалась, как живому, – почистила, помыла даже, Томаш подвесил, приладил к цепочке какие-то железки – и они затикали. Как в детстве, бывало, до войны. Тик да тик, тик да тик. А потом – др-р-р… Что-то продёргивается, срывается. Но так всегда было, когда отец ещё только привёз из города. Стрелки указывают то
