Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович
Наконец увидела стожок, когда-то скиданный ею и отцом на пару, – и вдруг вернулось чувство времени, увидела, что уже утро. Тихое, влажное, с туманом утречко. И как бы подтверждая её возвращение к реальности, заржал Серый, жалобно, с обидой, как подаёт голос долго плакавший покинутый ребёнок. В ответ запричитала:
– А бедные ж мы сироты! А нету ж у нас татки нашего, а нету мамки, и Волечки, и Антончика, и Манечки! Никого, никого у нас с тобой!
Серый, почти задушенный верёвкой, которой он был привязан к телеге, стоял над опрокинутой кадкой от воды, втоптанной в землю травой-осокой. Глаза красные, дикие молили о помощи и спасении. Земля взрыта вся, тут шла борьба не на жизнь, а на смерть, наверное, опять с волками. Серенький мой, Серый, и тебе, и тебе досталось!
Тата, таточка, какой же он худущий был и страшный. А я не могу вызволить его от верёвки-петли, мне моими руками к чему-либо прикоснуться – лучше умереть, кричу, будто меня режут. Распухли, сочатся, кожа чёрными клочьями.
Так он, наш Серый, пожалел меня, переступал ногами и так, и так – и чудо! – верёвка сама отпустила, свалилась под ноги, как мёртвая змея. Когда мы пошли к воде, он снова захромал, да так сильно. Он и теперь хромает у них в телеге, как они доедут, не знаю, они и не доедут на нём. Он такой умница, наш Серый.
Смерть некрасива, все книги, и фильмы, и оперы лгут, что она бывает красивой. Некрасив умирающий, и, главное, он сам это понимает в тот миг. А вот окружающие иногда не понимают этого и мучают его своим непониманием. Существует стыд смерти, я в этом уверен, сам испытал. Может, ещё об этом расскажу. Порой он сильнее страха – стыд смерти. Многие могли бы рассказать. Не какой-то там низкой, подлой, предательской смерти (это особый разговор), а стыд смерти любой.
Ванечка умер в лесной деревеньке (на полпути к лагерю). Не довезли. Мы всю дорогу приободряли его: вот приедем, там врачи, мигом поставят на ноги, тебе не впервой! Но Ванечка уже последний шанс израсходовал, и он это знал. Смотрел на нас недобрыми глазами откуда-то издалека, как на замысливших насмешку над ним, на предавших его, на заговорщиков.
Чувствуя вину перед ним – мы остаёмся живы, невредимы, здоровы, – искали и находили виноватых перед нами всеми. Ну, немцы, «бобики» – это само собой разумелось. Но и другие все, кто не ходили с нами, не испытали того, что мы испытываем, – отсиживаются, придурки, в лагере, живут-поживают в деревнях, замаскировавшись бородой, ни нашим, ни вашим! Да мало ли их – вот хотя бы баба эта, что привязалась и бредёт за нами, как Ванечкина смерть. Дожидается своего часа, что вот умрёт партизан, и ей вернут её богатство? На что-то рассчитывает, раз не отстаёт и не подходит к нам, держится поодаль. Боится? Стесняется? Просто гадина, что тут скажешь. Стервятник! То на поле из жита вынырнет, то из кустов на дорогу вывалится – не отстаёт, хоть стреляй в неё.
А Ванечка (мы въезжали в полуживую пустынную деревеньку) вдруг попросил:
– Остановите.
– Тебе плохо, Ванечка, сейчас чего-нибудь тёпленького тебе.
– Отойдите, я сейчас помру. Ну, прошу.
Мы, наоборот, – все к нему, засуетились, бодрыми и, как всегда при умирающем, фальшивыми словами пытались – что? Уговаривать его – не умирать? Не говорить про смерть?..
– Да врачи тебя враз!..
– Ты еще танцевать будешь!..
Мы отгоняли от себя и от него страх смерти. Не замечая, что уже последнее – стыд смерти начал его мучить. Ванечка беспомощно, кривя, как рёбенок, рот, заплакал. Казалось, оттого, что мы не понимаем чего-то, не хотим его услышать. И вдруг губы побелели, закаменели, рот открылся, как яма…
Мы стояли вокруг телеги, как нашалившие школьники, которые никак не ожидали такого результата, не думали, не хотели, а оно случилось. Хотелось оглянуться, поискать, немедленно найти виновника. Перед нами перед всеми виноватого. В такую минуту нас лучше не трогай. А тут ещё эта падла-конь тащить совсем не хочет: расхромался так, что неизвестно, доедем ли домой, довезём ли убитого. Ну, нет, сдохнешь, но довезёшь! А ещё эта баба, как ворона, вся в тёмном, бредет за нами, будто привязанная. Надеется, что бросим коня-симулянта, оставим ей.
И всё-таки Романович решил, что надо поискать другого коня. Отправился, пошёл по дворам Цыбук, этот найдёт и – главное – приведёт. И правда, привёл. И коня, и растерянного хозяина. Видишь, дядька, что у нас случилось? Довезём и вернём твоего конька-горбунка, можешь ехать с нами, сам и пригонишь. Телега развалюха у тебя? А этот возок видел? Нравится? То-то же! Нам не жалко, плата будет тебе за работу. Нам нравилась наша щедрость: а та ворона пусть забирает своего хромоногого. Хоть ты её стреляй, ничего понимать не хочет!
Хромого красавца вывели из оглобель, раздели донага: хомут, дугу с колокольчиками, роскошную сбрую с бляшками перенесли на коня-коротышку, обрядили его.
«Как на свинье седло!» – сказанул кто-то и замолчал смущённо. Пусть, пусть покрасуется и колхозник. Этот, по крайней мере, дурить не будет. И главное, себя мы видели богатыми и щедрыми: пользуйся, дядька!
А ты – ковыляй к своей кулачке, заждалась, соскучилась. Ишь, расхромался, симулянт.
Уже отъехав с полкилометра, мы увидели, что возле оставленного посреди улицы коня появилась баба с непокрытой, белой от волос головой, положила, как уронила, на спину ему руки
