Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

гроша. Оплата происходит в нездешних областях. Иногда это бартер, где товарообмен похож на покупку Прометеева огня за набор ракушек. Иногда любовь одна на двоих, иногда она для одного, а иногда несчастье для обоих. Часто любят не за что-то, а вопреки. Но иногда можно обретать уверенность в глубокой укорененности в другом человеке благодаря одной только внешности. Вторая жена Дмитрия Шостаковича была почти точной копией той первой, что умерла. Анна Ахматова обожала тип мужской красоты, который напоминал ей об Амедео Модильяни. Или, например, просыпается субъект с привычной мыслью, что выход из этой комнаты один – через окно, и вдруг видит рядом с собой милый профиль античной чеканки – и как-то его снова отпускает, снова можно немного жить. И так далее, сколько угодно можно говорить о том, как человек совершает творческий выбор влюбленности, любви. А если вам кажется, что вы никого не выбирали, а влюбились просто так, случайно – знайте, что выбор все равно совершен – богами вместо вас. Привязанность часто ни к чему не ведет. В любви ненависть порой не отличается от восторга, смех от ужаса – гримаса богов при этом одна и та же. Медея до сих пор царит в той или иной мере в женских пристрастиях к миру мужчин. Не так уж редко современная Дидона без ума влюбляется в могущественного Энея, чтобы защитить свой маленький Карфаген.

Античность много сделала для того, чтобы объяснить нам что-то о любви. Трубадурное и куртуазное, варварское и кровожадное – явление это, замешанное на основе божественной случайности и закономерности естественного отбора, все еще способно нас удивить. Но каким образом случайность становится одновременно и закономерностью? Любовь сущность трансцендентная – она не очень-то принадлежит миру. Однако без незримого в принципе наш мир не продержался бы ни секунды. Взять только культуру – самую эфемерную субстанцию, без которой цивилизация не выстояла бы ни дня. Я не говорю о том, что культура есть побочное явление открытого человечеством способа накопления знаний. Я говорю о том, что система знаков, которая управляет нашим воображением в самом широком смысле – от ничтожных расстояний порядка планковской длины до астрофизической бездны Вселенной, – все это возникло лишь благодаря тончайшим хрустальным крылышкам культуры, с помощью которых человек привык продвигаться по шкале смысла существования.

Так что же такое незримое? Прежде всего это – смысл, однако не обладающий носителем. Мы привыкли, что информация содержится в человеческой памяти, опыте, книгах, серверах. Но представить себе смысл без физического его воплощения довольно трудно. Примерно так же, как и душу вне тела, без его, тела, музыки, без его свободы выбора. Так при чем же здесь любовь? Но познание незримого как раз и состоит в любви – в страсти к тайнам мироздания. Иными словами, просыпаясь каждое утро рядом с любимым телом, лицом, занимаясь любовью, мы уподобляемся богам – этим небожителям царства незримого. И занятия эти – метафизика высшей пробы, той, при которой как раз и происходит преобразование случайности в таинственный закон. Ибо нет ничего более эротичного на свете, чем тайна.

Тайна управляет нашим наслаждением, нашим овеществлением мира, нашей страстью к пониманию того, как устроено мироздание. Когда-то библейский герой Енох был живым взят архангелом Метатроном в небесные сферы, чтобы показать смертному тайны Вселенной. В сущности, Енох был первым ученым – он совершенно безвозмездно испытывал страсть к познанию и был потому удостоен великой чести еще в допотопные времена узнать о том, что звезды на небе – это огненные горы, то есть не просто отверстия в небосводе, но обладают протяженностью и объемом (без телескопа Хаббла такое знание в общем-то немыслимо). Причем Енох называл свою любознательность любовью: «По любви своей великой я оказался удостоен…». Так вот, вывод отсюда можно сделать нетривиальный, но он в принципе может трактоваться как еще одно «доказательство Бога»: любовь к человеку настолько уникальна, что она и есть в пределе любовь к Всевышнему.

Да, самое эротичное, что я в своей жизни встречал, – это тайна. Смысл есть понимание в ауре загадки, в протуберанцевом свечении силуэта вестника. Помню, в детстве иду по краю заснеженного поля и всматриваюсь в звездное небо. И от этого сердце бьется. Звездное небо было моей детской библией. Астрофизика – само слово влекло так, как только может влечь самая восхитительная особа. Мне и сейчас доставляет удовольствие представлять, что некогда весь мир в окрестностях Большого взрыва помещался в буквальном смысле на кончике пера.

Например, я увидел однажды на рынке в Сан-Матье девчушку с корзинкой в руке, из которой показывались зелень и багет, она покупала четверть круга старого канталя: немного долговязая, с удлиненными ступнями в сандалиях и с округло весомой уже грудью, с двойными сережками – маленькими в самых мочках ушей и большими кольцами во второй паре дырочек, будто только что вышедшая из виноградника «Песни песней».

Тогда я проводил осень в Лангедоке и впервые увидел, как ухаживают за виноградниками – на какой каменистой суровой почве растут лозы. Это меня поразило, напомнив, что вино сочетает в себе силу опьянения и отчетливость вкуса, происходя из нежной мякоти. Тогда я писал книгу о гениальном, но непутевом математике. Я жил в гостях у друга-художника, который каждый день рисовал бесконечный цикл картин про Красную Шапочку – страшные, кровавые холсты полуабстракций, где волк скорее жертва, чем обидчик, до сих пор стоят у меня перед глазами. Мы ездили по винодельням, и художник ящиками скупал молодое вино в надежде, что оно, созрев, подорожает кратно. В сосновом лесу, в котором я иногда гулял, имелись щиты с предупреждениями, что здесь опасно находиться, поскольку сейчас сезон охоты. И я представлял себе охотников из сказки про Красную Шапочку. Неподалеку от Сан-Матье высится замковая гора, на вершине которой я иногда медитировал среди руин крепостных укреплений. Мой друг-художник был последователем Нерваля и Конте – иными словами, его романтизм обладал четкими чертами позитивизма.

По субботам толпы велосипедистов выкатывали на узкие дороги окрестностей. Кое-как их обогнав, мы приезжали на рынок и успевали застать, как хозяева лавочек, облачившись в фартуки и натянув строительные перчатки, скрипуче раскрывают ножами корявые раковины устриц. Мы присаживались за один из грубых деревянных столов и заказывали две дюжины моллюсков, сыр и белое вино. Тогда я однажды и увидел ее. Устриц я называл: «море во рту». Вдобавок перезревший канталь и козий сыр были нашим пайком по субботам. Мы пили поздним утром белое ледяное вино, и я рассказывал художнику о том, как устроены