Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Так или иначе — едва ли ИА когда-нибудь пожалела о том, что уступила давлению и согласилась реализовать у себя «на заднем дворе» проект Зильберштейна. Перестав подвергаться давлению со стороны государства, коллекционеры выползли из своих щелей на свет божий — и не только ради охоты за «шедеврами», но и чтобы в сотрудничестве с музеями демонстрировать свои достижения; на «Декабрьских вечерах» можно было не только показывать вещи — но и экспонировать их хозяев. Они превратились в персонажей светской хроники, и встречаться с ними можно было не только в рабочем кабинете, с хорошо запертыми дверьми и зашторенными окнами, но и в «салоне» или даже «под софитами».
ИА знала о своей влиятельности в этой среде (и все знали, что после «Москвы — Парижа» в ГМИИ русский авангард, который многие собирали, стал стоить вдесятеро дороже), знала о заинтересованности коллекционеров в ее Музее (пройдя через выставку в Пушкинском — и, предполагается, его экспертизу, — отдельные вещи и целые коллекции увеличивались в цене), однако была готова не только с холодным кивком принимать причитающиеся ей почести, но и сама, при необходимости, расточать в меру любезные улыбки. Дело в том, что спектр пользы, которую могли принести музею коллекционеры, теперь расширился — и больше не ограничивался исключительно процедурой дарения. Музей — сам лишенный возможности покупать вещи на иностранных аукционах — мог пополнять свою коллекцию с их помощью и при их посредничестве. Коллекционеры редко были в чистом виде меценатами: то была сложная система бонусов и взаимозачетов услуг. Например, музей делает у себя выставку коллекции или отдельных объектов, а «за это» коллекционер снижает цену приобретенного им ранее на аукционе объекта, которым теперь заинтересовалась фондово-закупочная комиссия музея («за это» вовсе не подразумевает коррупции: скорее это следствие бюрократической системы, в рамках которой музей не может покупать и продавать вещи на внешнем рынке с той же легкостью, что частное лицо). Или — музей устраивает выставку того или иного коллекционера; ИА приходит на открытие, фотографируется для прессы — вольно или невольно привлекая внимание к собранию вещей — и в качестве необязательной, но предполагаемой ответной любезности музей получает в дар небольшую картину.
Апофеозом включенного в поздний период директорства ИА режима благоприятствования по этой части стала как раз выставка 2012 года «Портреты коллекционеров» — где показали несколько сотен вещей из коллекций Авена, Перченко, Горяинова, Глазунова и других; вместе эти собрания производили действительно сильное впечатление — двадцать лет свободного арт-рынка не прошли даром.
Организация и такого рода помпезных шоу, и небольших камерных выставок требовала значительных усилий и взаимного доверия — между людьми, которые по природе своей деятельности вынуждены сомневаться всегда и во всем. Постоянных рабочих алгоритмов не было — отношения всегда регулировались вручную, самой ИА — поскольку только она могла принимать решения и только у нее была репутация кристально честного директора, любая схема отношений с которым могла включать в себя все что угодно, но точно не коррупцию.
Это, возможно, и есть самый важный аспект: притом что существование Музея личных коллекций, разумеется, было благом для коллекционеров, однако сами они ценили ИА не только за статус создателя и директора этого музея. В наиболее полной мере причины описал Н. Д. Лобанов-Ростовский, заявивший в ответ на вопрос интервьюера, почему он дарит Пушкинскому ценные арт-объекты: «…только из уважения к Ирине Александровне Антоновой. Если бы я был в траншеях на фронте и мне надо было выбирать кого-то, с кем идти в разведку, я бы выбрал именно ее. Потому что я и был с ней на "фронте"».
Менее эффектно, однако особенно убедительно это объяснение звучит из уст все того же В. Дудакова, чье пусть не слишком близкое знакомство с ИА продолжалось, однако ж, много десятилетий: впервые он увидел ее году в 1961-м — когда подростком посещал только что созданный при Пушкинском Клуб юного искусствоведа (КЮИ), где читали лекции Губер, Виппер, Федоров-Давыдов и очень редко сама ИА: по музееведению[650]. После армии она обидным образом не взяла его — сарабьяновского аспиранта — на работу, затем они пересекались в 1980-е по линии Фонда культуры, а в конце нулевых перед ним, на тот момент крупным коллекционером, встала все та же проблема — что делать со своим собранием дальше?
План состоял в том, чтобы подарить лучшую часть своего собрания — «Голубую розу» — ей. То есть Антоновой. То есть Музею личных коллекций. Но «на своих условиях». Что в данном случае означает, по сути, продать с колоссальной скидкой — которая делается за обещание хранить коллекцию «вечно» в лучшем из возможных мест. Коллекция оценивалась владельцами примерно в 30 млн долларов, и Дудаков и его жена М. К. Кашуро предполагали получить от Музея/государства 5 миллионов долларов. «Она <ИА> придумала схему». — «Схему?» — «Да, такого рода переговоры — вполне нормальное явление. Музей может так делать, найдя спонсоров, которые могут компенсировать владельцу некоторую часть. Она нашла спонсора». — «Не просматривается ли в этой не вполне очевидной схеме некий личный интерес директора?» — «Нет. Ничего личного… Она неприкасаемая. К каждому из наших директоров всегда можно было предъявить — коммерция, безграмотность, любострастие — какие-то мелкие черты, портящие общее впечатление. У нее такого не было. Власть — да, самовластие — да; но ничего больше. Она эталон порядочности»[651]. Сюжетный финт этой истории состоит в том, что, когда дело дошло до коллоквиума Минкульта, который должен был утвердить составленный план, ИА выступила и сказала, что схему предложил Дудаков — и «с какой стати за Судейкина и Сарьяна платить 5 млн?». Дудаков воспринял это как «предательство чистое»: «Обидный очень отказ. Я думаю, это была бы одна из лучших коллекций, подаренных МЛК». Почему ИА изменила свое мнение, ему неизвестно.
Любопытно — и характерно, что «преданный» Антоновой Дудаков парадоксальным образом настаивает, что идея передать свою «Голубую розу» именно Пушкинскому связана исключительно с тем уважением, которое он испытывал и продолжает испытывать к ИА — даже с учетом своего крайне негативного опыта деловых переговоров с ней.
С горечью констатируя, что «другие директора ей в подметки не годятся», Дудаков замечает, что «Антонова по сравнению с ними — величина абсолютная, в смысле знания, вкуса, понимания процессов. На порядок выше была. Она западноевропейское искусство воспринимала как свою собственную кровь. И даже притом, что у меня была "личная неприязнь" — и из-за того, что не приняла на работу, и из-за истории с дарением, — я все равно к ней относился
