Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Оставалось лишь утрясти некоторые нюансы. В крайне вежливом письме, теперь уже непосредственно директору, поэт начинает с декларации своей позиции: «Вы же прекрасно знаете, что я не миллионер, но я делаю это с чувством счастья и, более того, питаю восхищенное чувство к Вам лично и к музею Пушкина, который является столько лет крепостью совести, разума, красоты» — и, лишь покончив с почтительным предуведомлением, переходит к частностям: инструктирует ИА, чтобы та сохранила в теперь уже своем Музее его «выношенную композицию развески», одобряет ее «идею устроить выставку моей коллекции и издать каталоги-резоне», после чего замечает, что музей следует назвать без лишней помпы, просто — «Музей Евгения Евтушенко, филиал Государственного музея им. Пушкина», а открыть его — чего уж тут тянуть — ближайшим летом.
Первая кракелюринка в картине будущего благополучия наметилась в письме ИА министру Авдееву: «Музей готов принять в дар произведения из этого собрания и организовать в Отделе личных коллекций зал коллекции Евгения Евтушенко. Предложение по организации музейного отдела и экспонирование коллекции в доме на территории дачного участка в Переделкине нам кажется нецелесообразным. Здание… не отвечает музейным требованиям и будет нуждаться в серьезной перестройке… Музей не может нести ответственность за принятые на госучет произведения и гарантировать их сохранность. Кроме того, организация отдела на другой территории потребует увеличения штата Музея». В следующем письме ИА была вынуждена объяснить свою сдержанность непосредственно самому владельцу переделкинской пещеры Али-Бабы: «Возникает необходимость расширения штата музея, выделения дополнительных ставок двум нашим сотрудникам и несколько ставок для сотрудников внутренней охраны. В настоящее время музей не обладает этими возможностями».
Е.А. потрясен: «У меня сейчас странное чувство, что я стою на перекрестке с подарком народу в руках, а мне говорят: "Потерпи, постой еще, не такой уж он тяжелый". Но руки-то у меня заняты подарком, который у меня никто пока не берет, а мне писать надо и фильм снимать. Все техническое обеспечение дома самое современное и дорогое, и новое. Не могу же я построить в Переделкине второй шедевр мировой архитектуры, как здание, построенное отцом Марины Ивановны Цветаевой».
В очередном письме Е.А. министру Авдееву в равных долях перемешаны изумление, горечь и откровенность: «Только один дом стоил мне около миллиона у. е. А что, если посчитать… Целковская картина на последнем Сотби ушла за 400 000 фунтов стерлингов, а их у меня десяток таких картин. А Леже! А Пиросмани! А Макс Эрнст, единственный на всю Россию! (И действительно, в какой-то момент закупочная комиссия Пушкинского музея провела выездную сессию на предмет оценки художественно-культурной ценности коллекции гр. Евтушенко Е. А. в Переделкино, по адресу ул. Гоголя, 1а, где обнаружила среди прочего живописные произведения Пиросманишвили, Целкова, Русава, Гудиашвили, Гуттузо, Шемякина, С. Полякова, Р. Сикейроса, тиражную графику — Пикассо, Брака и Миро, оригинальные рисунки — М. Шагала и Кокто; вполне профильные для ГМИИ активы. — Л. Д.) Иначе может получиться, что мой собственный подарок будет для меня удораживаться все более и более, а я, как вы знаете, не олигарх, а как и вы, интеллектуальный труженик, который вынужден был зарабатывать на этот музей 15 лет преподаванием за границей — иначе бы его не было».
Провидческое чутье, заставившее вспомнить о «строгом мнении ИА» еще в самом начале серии контактов, не подвело поэта: именно ИА, несмотря на участие в затее самого министра культуры, в итоге заблокировала передачу коллекции в Пушкинский; оставшийся несолоно хлебавши владелец сотни шедевров вынужден был передать их в Государственный музей современной истории России.
Понять, почему — разве не ради этого как раз и создавался в Пушкинском Музей личных коллекций? — ИА поступила в этой (довольно стандартной для ее директорской практики) ситуации именно таким образом, помогает краткий экскурс в историю отношений ИА с коллекционерами.
Пушкинский, разумеется, всегда приветствовал пополнение коллекций за счет даров. В этом смысле этапным событием — речь об эпохе ИА — было сделанное в конце 1960-х подношение коллекционера А. Сидорова — более 1000 рисунков, гравюры Дюрера; и умевшая быть благодарной и показывать товар лицом ИА моментально сделала выставку, в 1969-м в Доме Верстовского.
Коллекционеры вокруг Музея были всегда. Однако до середины 1980-х ни о каком музее-в-музее речи не было.
Объяснение очень простое.
ИА — которая, задним числом, представляла создание Музея личных коллекций как проект, о реализации которого она мечтала с первого дня своего директорства, — в советские десятилетия, судя по рассказам ее коллег, воспринимала идею брать какие-то крупные коллекции целиком с неизменным скепсисом — в силу того что у нее не было ни малейших возможностей размещать что-либо еще в и так переполненном и страдающем от отсутствия хранилищ Музее.
Серьезных коллекционеров в СССР воспринимали чуть ли не как «спекулянтов» — но в середине 1980-х, при Горбачеве[647], все стало быстро меняться. Коллекционеры теперь пользовались благоволением государства; не самая лучшая новость для директора Пушкинского. По словам коллекционера и искусствоведа В. Дудакова[648], который как раз в это время, в середине 1980-х, заведовал в созданном по инициативе Горбачева Фонде культуры — по сути, альтернативном Минкульте — отделом, курирующим выставки частных коллекций, ИА в тот момент раздражало не двоевластие, а И. С. Зильберштейн, который использовал все свои возможности, чтобы на базе Пушкинского открыть Музей личных коллекций. Почему раздражало? Несмотря на то что со стороны кажется, что Музей и коллекционеры — естественные союзники, единомышленники и не разлей вода, на самом деле — объясняет Дудаков — это, по сути, конкурирующие институции. «Ни один настоящий матерый музейщик не любит коллекционеров. Коллекционеры были оппозиция музею. Они нарушают монополию музея. Большинство коллекционеров ориентировались на деньги, а у музея нет же их. Какой-нибудь частник дает 1000 рублей, а музей — 100. Это всегда была оппозиция. Второе — судьба коллекции всегда неопределенна, зависит от наследников. Это всегда вызывало подозрения». Идея «превращения Пушкинского в базу для частных коллекций ее <ИА> раздражала, это было навязано ей сверху в середине 1980-х Раисой Горбачевой».
Однако примерно
