Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Что до Пушкинского[573], то здесь все подозрительно напоминало историю с другой немецкой коллекцией: как и в 1955-м, сначала улетучился «торговец морковью», а затем и старшина, и мавр, и все остальные картины из гигантского собрания.
Пушкинский остался несолоно хлебавши — все такой же гордый, такой же трезвомыслящий, такой же прогрессивный, такой же академичный, с той же самой ИА: поджавшей губы, несговорчивой и неприступной, картинно застывшей под огромным невидимым павлином, символом чьей-то гордыни.
XXVIII
Теодор Жерико
Портрет женщины, одержимой карточной игрой. 1822
Холст, масло. 77 × 65 см
Музей Лувр, Париж
В 1822 году по заказу знакомого доктора Теодор Жерико нарисовал десять портретов сумасшедших, пытаясь зафиксировать, как отражаются внутримозговые патологии на внешнем облике пациента. Среди них был портрет старухи — точнее, «женщины, одержимой карточной игрой», в облике которой сплелись безумие и макабр.
В 1968-м портрет из Лувра оказался в Пушкинском на выставке «Живопись французского романтизма» — где, разумеется, всеобщее внимание было привлечено к эскизу «Плота Медузы», «Дерущимся на конюшне арабским лошадям» Делакруа и — противоположная грань заявленной темы — тончайшему энгровскому «Реже, спасающему Анжелику». Тем не менее, рассказывая о выставке в интервью «Советской культуре» от 31 декабря, ИА упоминает в числе главных шедевров, которые произвели впечатление именно на нее, как раз «Сумасшедшую»; в каталоге указывалось, что портреты Жерико «могут быть поставлены рядом с полотнами молодого Тициана и Рембрандта. Своим строгим реализмом они открыли дорогу искусству Курбе, Дега и Мане».
Облик этой женщины и упомянутая в названии ее портрета «карточная игра», в комбинации с обстоятельством места «в Пушкинском», наводят мысли о «Пиковой даме»: еще один образ, с которым почему-то ассоциировалась ИА в сознании некоторых своих знакомых.
«Пушкинский сюжет» в жизни ИА разворачивался в нескольких плоскостях.
В первую очередь коллизия с названием. Она оказалась хозяйкой музея, который с 1937-го, в честь траурного юбилея, стал «имени Пушкина», не имея к Пушкину, по сути, ни малейшего отношения (Пушкин бывал в салоне З. Волконской, с фамилией которой связано название улицы, где обретается ГМИИ; на этом все «связи» обрываются), — и который с этого момента вынужденно вовлечен в нелепую путаницу как минимум с Пушкинским домом, а также с другим московским пушкинским музеем — который просто-Пушкина и которым, еще одно imbroglio, руководил ее однокашник Крейн (где и у которого некоторое время работал сын ИА, знавший, кстати, всего «Евгения Онегина» наизусть); собственно, поэтому иногда, во избежание недоразумений, уточняли: «Тот пушкинский, который Цветаевский, на Волхонке». Ко всему можно привыкнуть, привыкли и к этому; влиятельный искусствовед Чегодаев оценивал присвоение имени Пушкина в 1937-м сдержанно: странновато, но лучше, чем Кагановича, Горького или Ленина, другим вот меньше повезло. Однако у многих это название вызывало вопросы, и в «переходную» эпоху, когда переименования превратились в нормальный инструмент политической практики, тема вновь стала муссироваться. Действительно, почему бы не избежать сбивающего с толку несоответствия формы и содержания — и не переименовать Музей? Академик Лихачев, к примеру, заявил, что неплохо было бы сделать его «Цветаевским». Далеко не только Лихачев — много кто; даже М. Б. Пиотровский вспоминает, что уговаривал ИА осуществить нехитрый ребрендинг, который пойдет музею только на пользу: «Ирина Александровна, зачем вам это название традиционно-номенклатурное — музей Пушкина? Есть Цветаев, есть Музей Цветаева — все просится. Московский стиль, московские галереи — Третьяков, Цветаев, прекрасно, при чем тут Пушкин?»[574] Идея отказаться от того, что и так неплохо работало, — да еще и идеи относительно ее музея, исходившие от кого-то еще, — вызывали у ИА раздражение — и она не собиралась идти на поводу у разного рода провокаторов: «Все читали статью Д. С. Лихачева в "Советской культуре" о переименовании музея, — говорит она на собрании дирекции 11 января 1990-го. — Я не согласна с позицией Лихачева, но этот вопрос надо обсудить… Имя, которое присваивают музею, — это ведь тоже история. Снимать имя можно, только если данное лицо себя опозорило. Безнравственно снимать имя Пушкина в одной компании с именем Жданова. Есть второй ряд аргументации. Цветаев осуществлял идеи пушкинского времени…» Вынужденная проговаривать азбучные истины — Пушкин фигура того же масштаба, что Моцарт, Рафаэль или Гёте, преклонение перед которыми не зависит от текущей политической конъюнктуры, — в какой-то момент ИА приводит если не самый убедительный, то самый понятный довод: «Я не хочу войти в историю человеком, который снял имя Пушкина. Он не Сталин, он не Брежнев. Снять имя Пушкина — в этом есть что-то непристойное, это ужасно».
В ноябре 1992 года ИА — никогда не слывшая эталоном косности, но занявшая в этом вопросе радикально консервативную позицию — написала в Минкульт целое письмо, подробно объясняющее нежелание отрекаться: «Вопрос о переименовании дважды рассматривался на ученом совете Музея, и в решениях было выражено мнение, что переименовывать музей нельзя, тем более что тот Музей, в том виде, в котором его создал И. В. Цветаев, больше не существует. И. В. Цветаев собирал в основном слепки. Нынешний музей с его обширными и разнообразными коллекциями подлинников произведений различных жанров мира искусства сильно отличается от цветаевского — он стал более широким и значительным. Музей — живой организм, сильно изменившийся со времен И. В. Цветаева. Его переименование было бы актом неуважения к истории Музея. Имя Александра Сергеевича Пушкина — собирательное для всей нашей культуры. В связи с вышеизложенным считаем переименование ГМИИ им. А. С. Пушкина нецелесообразным»[575].
Помимо раздражения из-за попыток посторонних давать ей советы, наверное, у нее были и практические резоны, например: узнаваемость бренда Pushkin Museum за границей, где от ребрендинга запросто можно было потерять, ничего не выиграв. Резон менее очевидный, но важный в долгосрочной перспективе: камуфляжное, по сути (как «плохо гуглящаяся», слишком широко распространенная фамилия), слово «Пушкинский» в названии музея — еще и защита от всегда возможного в России идеологического погрома и обвинений в западничестве и космополитизме: у какой власти хватит совести поднять руку на Пушкина? Цветаев в этом смысле выглядит гораздо менее надежным протектором.
Помимо комплекса рациональных причин[576], были, кажется, и другие; по-видимому, между ИА и именем Пушкин существовала некая эмоциональная связь, иррациональная, «духовная» предрасположенность, «особые отношения» — нечто большее, чем то, что «у всех» (понятно, что читала с детства, любила, знала наизусть
