Острова - Григорий Михайлович Кружков
Пруст из меня никудышный. Снова и снова пытаюсь проникнуть с фонариком в начальные годы моей жизни, в то, что называется детством. Были ли у меня, в самом деле, игрушки? Машины, куклы? Не знаю. Из глубины всплывает смутная картинка, как я с еще одним мальчиком играю в детскую железную дорогу. Этот мальчик, по-видимому, мой друг Саша, и железную дорогу подарили ему. Нам, должно быть, лет по восемь… Рядом с этим воспоминанием еще один трагикомический сюжет. Мы с мамой задержались в гостях у Сашиных родителей, тети Тони и Льва Моисеевича в их «финском домике» посередине фруктового сада. В этом саду Гесперид росли райские яблони с маленькими, как будто игрушечными, красными плодами — из них варили чудесное варенье. Поздний осенний вечер, за окнами темно. Мы пьем чай за круглым столом. Вдруг — стук в дверь, и сразу же еще — второй и третий, настойчивый, громкий. Кто может так стучать? Это не просто стук, это настоящий грохот, кто-то ломится в дверь, пытается ее сломать. Это грабители или погромщики! Поднимается паника. (Замечу в скобках, что на дворе зима 1952 года, когда в стране усиленно раздувался «гнев народа» против «врачей-убийц»). Тетя Тоня и мама пытаются затолкать нас с Сашей под кровати, может быть, бандиты не заметят хотя бы детей. Мы не хотим лезть под кровати. Испуганный Лев Моисеевич, пожилой, в очках, выходит на кухню, берет топор и подступает к входной двери. «Кто там? — кричит он. — Кто?» — и распахивает дверь. Что такое? Никаких бандитов нет в помине. Это подъехала машина с дровами. Дрова сгружают перед порогом, отдельные поленья отлетают и со всего маху ударяются о крыльцо и стену дома.
Кто-то сказал, что детство стоит на трех китах: игры, подарки, праздники. Самый ранний праздник, который я помню, это елка в Колонном зале Дома Союзов. Мне два с половиной года. Отец играет в оркестре, обслуживающем утренник, ему дают бесплатные билеты. Новогоднее представление, звучит музыка, по темному занавесу вкось бегут светлые пятнышки — словно падает снег, — и откуда мне знать, что это на балконе осветитель надевает на прожектор особый кружащийся фильтр с отверстиями… Ничего я больше не запомнил из праздника: ни Деда Мороза, ни Снегурочки, ни злой Бабы-яги — только этот завораживающий, бесконечный полет снежинок, этот первый обман искусства.
В те годы отец работал «на два фронта» — утром и днем в военном оркестре (в Образцовом оркестре Почетного караула; в его функции входила встреча на аэродроме деятелей зарубежных стран, исполнение их гимнов), а вечерами в эстрадном оркестре на разнообразных халтурах: праздниках, свадьбах и так далее. Много лет регулярно, два или три раза в неделю, играл на танцах. Отец был за главного в своей джаз-банде: в свободное время делал оркестровки, расписывал для разных инструментов какое-нибудь танго или фокстрот; вечерами после службы брал инструменты — туда входил и маленький барабан, и большой, громоздкий барабанище, — садился в электричку и ехал в Пушкино или в Щёлково на танцплощадку. Часто мама провожала его на станцию, помогая нести большой барабан, а потом и встречала после танцев. Платили музыкантам по восемьдесят-сто рублей за игру (после реформы восемь-десять), это была цена трех бутылок водки. Таким образом в месяц выходило около тысячи рублей, почти инженерская зарплата.
Так мы сумели пристроить к нашей комнатке еще одну комнату и сделать отдельный выход, так меня, растущего отрока, удавалось обеспечивать почти что с веком наравне: в шестом классе мне купили фотоаппарат «Смена-2» с увеличителем, в седьмом — подержанный велосипед, в десятом — полугоночный «Спутник», на котором я за час докатывал по Ярославскому шоссе от Перловки до ВДНХ.
Мать тоже старалась, как могла. Когда я был в старших классах, она нанималась на все лето торговать квасом, это была трудная, но прибыльная работа: расторгованная за день бочка давала энное количество рублей прибыли (за счет пены). Мама загорала дочерна, стоя на жаре, мыла кружки, считала мокрую мелочь, уставала, — но зато у меня появились карманные деньги.
С чего началось мое увлечение английским языком? На этот вопрос есть точный ответ. В пятом классе, как раз когда мы должны были начать учить английский, к нам в школу пришел новый учитель языка по имени Василий Иванович. Он был непохож на других преподавателей: высокий, стройный, худощавый, он разговаривал с учениками безукоризненно вежливо, по-джентльменски. На уроке, как фокусник, выхватывал из кармана серого пиджака будильник: What time is it? За ним тянулся шлейф легенд; говорили, что в войну он был летчиком-истребителем. Наши мамаши млели, встречаясь с ним, а мы… просто полюбили английский язык, — как оказалось, на всю жизнь. Через год или два он ушел из школы, но дело уже было сделано. Так мы с Колей Корневым стали англоманами — разумеется, в скромных перловских масштабах; иногда даже говорили друг с другом по-английски.
В десятом, кажется, классе от кого-то я узнал, что в Москве есть букинистический магазин иностранной литературы. Магазин на улице Качалова (сейчас Алексея Толстого) — единственное место в Москве, где за какой-то рубль или два можно было купить волшебный старинный томик на английском или на французском языке с папиросной бумажкой, прикрывающей портрет автора, и чудными иллюстрациями. Там-то я приобрел прижизненное издание Генри Лонгфелло с толстым тисненным корешком и золотым обрезом. Помню, я попробовал перевести «Стрелу и песню», а также «Мою утраченную юность», заворожившую меня своим меланхолическим припевом:
And the words of a Lapland song,
They come to my memory still:
‘A boy’s will is the wind’s will
And the thoughts of youth are long, long thoughts’[1].
Мог ли я гадать, что через двадцать лет в издательстве «Художественная литература» мне предложат перевести это самое стихотворение — и я снова вернусь к «Моей утраченной юности» (в буквальном и переносном смысле)?
Такова одна история, связанная с тем старым томиком Лонгфелло. А вот и вторая. У моего любимого Жюля Верна в первом романе «Пять недель на воздушном шаре» на самых первых страницах встречается непонятное место. Перед собранием Географического общества
