Двадцать шестой - Мария Сергеевна Данилова
– Да вот так… Дрянь порядочная этот Абрикосов, – бросил папа, а потом осекся, посмотрев на Гришу. – В общем, в райкоме долго не могли решить, как быть. Скандал поднялся страшный, чуть до мордобоя не дошло с этими альтернативщиками. В результате решили обе очереди слить. Первые двести от нас, первые двести от них, а я же был двести восемнадцатым. Так что вот так.
Папа попытался выдавить из себя улыбку, но только глубоко вздохнул.
– Только ты не переживай, дружок-пирожок, – сказал он Грише. – Мы обязательно поедем летом в Крым. Надо только билеты на поезд достать. Но мне Вячеслав Леонидович обещал помочь, сказал, что у него есть кто-то в кассах.
Мама молча положила голову папе на плечо, и он гладил ее по коротко стриженным волосам своей большой ладонью.
Гриша стоял перед ними, теребя в руке деревянную палочку от мороженого, которую нащупал в кармане. Весь год они ездили отмечаться, весь год он изнемогал от запаха тортов, которые доставались не ему, весь год он мечтал и ждал. И что теперь?
Ему очень хотелось заплакать, но никак не получалось. Горе его было так велико, что застряло в горле, не могло выйти наружу, будто закупорился кран в ванной, не пропуская ни слез, ни даже воздуха.
Гриша стоял в оцепенении, а мама вдруг встрепенулась и посмотрела на папу.
– Андрюш, а марка какая была? – спросила она взволнованно.
– «Шестерка».
– А цвет какой?
– Жень, ну какое это теперь имеет значение…
– Нет, скажи, скажи.
– Ну… охра, – выдохнул папа.
– Охра? Охра? Моя охра? – В маминых глазах заблестели слезы. – Это нечестно! Это так нечестно!
Маму как будто прорвало. Она отодвинулась от папы, опустила лицо в руки и горько заплакала. Она сидела на ступеньках дома культуры и плакала, как самая последняя девчонка, как Аська, которая вообще рыдала по любому поводу. Мама шмыгала носом, размазывая слезы по лицу, вытирала их рукавом ветровки и бормотала себе под нос:
– Целый год жизни – и все впустую! Я с работы не ушла, хотя я уже видеть не могу эти инфобюллетени, я дышать там не могу. А сколько этих коржей я напекла, сколько крема, и ничего! И вот Гришу бедного потащила за этой корицей…
Гриша тоже очень хотел наконец расплакаться, оплакать мягкие чехлы в машине, заграничную нейлоновую палатку, и теплое море, и поездки к Авербахам на дачу, и катание по Москве. Но теперь плакала мама, и оказалось, что и мамино горе было такое же горькое, как и его, а может, даже горче, и получалось, что ему плакать было уже как-то неуместно.
– Это не просто машина, – всхлипывала мама. – Это выход. Это надежда.
– Ну вот, – нежно сказал папа. – Я ожидал, что приводить в чувство придется Гришу, а оказалось, что нет. Пошли, Женюш, тут мы уже ничего не высидим.
Он приподнял маму со ступенек.
– А знаете что? Поймаем сейчас такси и поедем кататься. Я же обещал, что прокачу вас по Москве.
Они подошли к проезжей части, папа выставил руку, и очень скоро подъехала «Волга» с зеленым огоньком.
– Куда едем? – спросил водитель безразличным голосом.
– Мы не едем, мы катаемся, – попытался пошутить папа. – Давайте в центр. Начнем с Бульварного кольца.
Мама сидела на заднем сиденье молча, она почти успокоилась, только изредка всхлипывала, а Гриша постеснялся сказать, что как раз на бульварах они сегодня уже были.
Когда они выехали на Комсомольский, Гриша потянулся вперед и все же шепнул папе на ухо, что они с мамой гуляли по бульварам, пока ждали его, и тогда папа попросил шофера свернуть к Новодевичьему – там можно погулять у пруда.
– Там сейчас не проехать, митинг какой-то в Лужниках, народу тьма, – буркнул водитель.
– Ой, точно-точно! За Сахарова! – воскликнула мама. – Сегодня по радио передавали, а я с этой машиной совсем забыла.
Родители переглянулись.
– Ну что, идем? – спросил папа.
– С Гришей? – подняла брови мама.
Папа кивнул.
– Я думаю, все будет хорошо. Свою порцию неудач мы на сегодня уже получили.
Чем-то этот митинг напоминал утреннюю очередь: здесь было шумно, душно, накурено, по краям ограждения и милиционеры в голубых рубашках.
Родители с Гришей стали с краю, но народ все прибывал и прибывал, и очень скоро они оказались в гуще толпы, и Гриша, окруженный со всех сторон высокими фигурами взрослых, теперь видел только вагоны товарного поезда, которые тряслись по мосту на том конце площади, высоченные фонарные столбы и небо, расчерченное проводами электропередач.
Собравшиеся топтались на месте, откуда-то сверху раздавались голоса, призывы и аплодисменты. Родители разговорились с пожилым мужчиной с мегафоном в руке и большим плакатом на шее. На плакате было написано, что мужчина призывает к ответу, и дальше следовал целый список, кого именно, но прописью, неразборчиво, и Гриша не смог прочесть.
К ним протиснулась полная женщина в цветастой панамке и протянула какие-то листовки, но, увидев Гришу, нахмурилась и пожурила родителей, что на такое мероприятие притащили ребенка.
– Все-таки тут не место детям, – сказала она, обмахиваясь пачкой бумажек, как веером. – Мало ли что.
Гриша был с ней согласен, он хотел домой. Он хотел есть, пить, сидеть – ноги гудели после долгой прогулки с мамой, – но больше всего он хотел ехать в Крым, на море, на «жигулях» цвета охры. А если не это, то хотя бы домой.
– Мам, а мы скоро пойдем? – заныл он, дергая маму за руку, когда женщина в панамке скрылась в толпе.
Но мама с папой были заняты изучением листовки.
– Пап, мы скоро пойдем? – Гриша решил попытать счастья с папой.
Папа наконец обернулся, помолчал пару секунд, оценивая ситуацию, а потом подхватил Гришу под мышки.
– Иди сюда, дружок-пирожок, – с этими словами папа приподнял его и закинул к себе на плечи. – Только держись крепко, ты вон какой уже большой.
Грише открылся вид сверху, и сразу стало гораздо интересней. Он никогда не видел так много людей, толпа занимала всю площадь. То тут, то там над толпой развевались флаги разных цветов. Привычного красного он не нашел, зато было несколько разноцветных, с двумя полосами и тремя, был еще белый с синим косым крестом, как в крестиках-ноликах, а еще плакаты, растяжки.
Когда Гриша был меньше, папа жаловался, что тот не умеет как следует ездить на плечах и вечно норовит ухватиться то за уши, то за волосы, а то и вовсе обнять за голову, прикрыв ручками глаза. Но теперь Гриша был уже взрослый и учтиво держался за ворот папиной рубашки.
Нет, здесь
