Двадцать шестой - Мария Сергеевна Данилова
Мужчина махал кулаком, говорил громко, с напором, даже, казалось, сердито. Он выкрикивал что-то про конструктивные предложения, отмену антинародных указов и про какие-то горячие точки, и Гриша сразу вспомнил, как в прошлом году обжегся утюгом: мама гладила на кухне простыни и отошла к телефону, а он полез в шкаф за печеньем, задел гладильную доску, и утюг упал ему на ногу. Вот это действительно была очень горячая точка, и у Гриши даже остался небольшой шрам.
Сердитый мужчина говорил и говорил, и толпа попеременно отзывалась то радостным «ура», то гулким «позор», если он ругал кого-то, но даже в этом недовольном гуле чувствовалась что-то если не радостное, то воодушевляющее.
Сверху Гриша не видел папиного лица, но чувствовал, что папе нравился этот седой. После очередной его фразы папа крепче сжимал Гришины ноги и весело подбрасывал его на плечах, как прошлым летом, когда они гостили у Эммочки, бабушкиной двоюродной сестры, поехали в Юрмалу, и Гриша первый раз увидел море, и папа подбрасывал его так же и кричал: «Смотри, Гришка! Смотри!»
Толпа тем временем в очередной раз взвыла и замахала флагами.
– Надо иметь мужество! – прогремел сердитый.
Мама с папой переглянулись. Мама больше не грустила, а наоборот, улыбалась и радостно смотрела на папу.
Папа на мгновение отпустил Гришину ногу, свободной рукой приобнял маму за плечо и, чуть наклонившись, поцеловал ее в макушку, так что Грише пришлось посильнее ухватиться за папин ворот, чтобы не слететь вниз.
– Нельзя забывать, – продолжал седой. – Как ни тяжело бы было всем нам… разгорается все больше и больше… и всему народу… для всего мира… сказать правду… мы добьемся!
Черника
Маша ложилась на скрипучую раскладушку, накрывалась одеялом, зажмуривалась, но темнота не наступала.
Перед глазами стоял черничный куст, густо облепленный ягодой. Рядом был еще один такой же, и еще, и еще – перед Машей простирался черничный лес, нет, море, океан черники. В полусне руки тянулись к кусту, его хотелось оборвать четкими, быстрыми, отработанными уже до автоматизма движениями – обеими руками, одну ягоду за другой, отправляя их в картонный пакет из-под молока, висящий на веревке на шее.
Маша перевернулась на бок, закряхтела.
– Спи, спи, уже поздно, – отозвалась с соседней раскладушки мама. – Завтра опять не добудишься.
– Не могу уснуть. Только закрою глаза – а там черника.
– У меня тоже, – улыбнулась мама. – Тамара предупреждала, что так и будет.
Маша с мамой оказались здесь случайно. Путевку на эту турбазу маме предложила тетя Тамара, мама Аси, с которой Маша лежала в больнице. Путевки на турбазу распространялись через Московский дом ученых, в котором состояла Асина мама, и попадали сюда только свои.
– Лена, там прекрасно: лес, речка, черника, – восторгалась тетя Тома, а потом, понизив голос, добавляла: – Но самое главное достоинство этого места: там нет советской власти.
Отсутствие советской власти для Машиной мамы было, конечно же, плюсом, но больше всего ей просто хотелось вырваться в отпуск из душной и казенной Москвы.
Обычно летом они ездили на море – дикарем, на машине, – но теперь, когда Машин папа больше не жил с ними, мама искала, где бы отдохнуть вдвоем с дочерью, и страшно обрадовалась, когда тетя Тамара предложила поехать вместо них – она была в интересном положении, так сказала мама, правда, не разъяснила, что же это было за такое положение.
Сначала ехали ночным поездом до Риги, дальше на электричке доезжали до маленького латышского городишки Стренчи, а там уже ждал заказной автобус, который довозил до турбазы. Некоторые приезжали из Москвы на своих машинах.
Турбаза располагалась глубоко в лесу, на берегу быстрой, по-прибалтийски прохладной речки, и это был особый, закрытый мир. Маша вдохнула густой запах хвои, и по всему телу, от макушки до пяток, спрятанных в резиновых сапогах, разлилось предвкушение – детства, лета, счастья, полноты жизни.
Первый день на турбазе прошел в суете. Нужно было получить у завхоза палатку, одеяла, подушки и прочий скарб. Это оказалось для мамы если не разочарованием, то уж точно неожиданностью – она почему-то решила, что жить они будут в деревянных домиках, а выяснилось, что в палатках, которые к тому же нужно было ставить самим, и мама, впервые за много лет отдыхающая в одиночку, без мужчины, ума не могла приложить, как к этому подступиться.
Хорошо, что быстро нашлись желающие помочь.
В очереди к завхозу мама с Машей познакомилась с семьей Максимовых – приветливым мужчиной с подростком-сыном и собакой, кудрявым эрдельтерьером Роем со смешной бородкой. Новые знакомые любезно предложили помочь донести и поставить палатку.
Дядя Юра был невысокого роста, в очках, с мягким, добрым голосом. Работал он в почвенном институте, который, как оказалось, находился недалеко от маминого. Сын Митя был на него не похож – высокий, худой, смуглый, с черными густыми волосами до плеч, которые он собирал резинкой в хвост. На Мите была модная джинсовая рубашка, а запястье было обвито браслетами, сплетенными из ниток и лоскутков кожи.
Дядя Юра шагал впереди, героически неся в каждой руке по раскладушке, мама шла рядом, прижимая к груди матрас и одеяла. За ними следовал Митя, толкая тележку с палаткой и тентом, а рядом бежал, виляя от радости хвостом, Рой – ему на природе было раздолье. Маша шла позади всех, едва поспевая за взрослыми и пытаясь поподробнее рассмотреть Митю из-под прижатой к лицу подушки.
Мите было семнадцать. Он закончил школу, только что поступил в университет, набрал какое-то неимоверное количество баллов, о чем дядя Юра с гордостью рассказывал маме.
А Маше недавно исполнилось восемь, она готовилась пойти во второй
