Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

— Что мама?

— Да нет, ничего, — быстро проговорил Иван Ильич. — Я говорю, что, например, маме твоей всю семью кормить надо. И при советской власти, и при немецкой. Кушать-то при всех режимах хочется.

При чем тут мама? Тоже сравнил: мама и фашисты. Мама же в наших не стреляет! Я уже хотел обидеться, но Иван Ильич меня опередил:

— Извини, Коль. Пример, конечно, неудачный.

Еще как неудачный. То-то.

Мы перешли мост и свернули налево, к колхозным полям. Никаких овощей на них не было. Иван Ильич сказал, что не мы одни такие умные. Ничего, поднимемся наверх, может, народ туда еще не дошел. Мы стали подниматься по извилистой тропинке, и мне стало тепло.

— Не устал? — спросил Иван Ильич. — Давай передохнем. Посмотри, какая красота.

Это он говорил о городе. Он уступами спускался к реке, и отсюда был виден парк, и парашютная вышка, и большие дома, и маленькие домики, и игрушечный дым из труб, и церкви, церкви, церкви… Я никогда не думал, что у нас столько церквей.

Иван Ильич сказал:

— Представь себе, что храмов нет.

Я представил. Да, без них город был бы совсем другим, плоским и серым. Их, конечно, от темноты и неграмотности построили, но все равно они были красивыми. И я подумал: это ничего, что бога нет, а церкви пускай остаются. Они тоже могут пользу приносить. С колоколен можно звезды смотреть или с парашютом прыгать. И кино показывать, как в соборе.

Мы пошли дальше. По дороге нам встретилась старушка с козой. Она оказалась знакомой Ивана Ильича. Только почему-то называла его «батюшка» и «отец мой». Я удивился: Иван Ильич был старый, но не такой древний, как старушка.

— И-и, отец мой, — сказала она, — да еще когда все повытаскивали, даже гнили не осталось. А я тебе вот что скажу. Ты, батюшка, ступай за колхозную конюшню — знаешь? Так за конюшней перелесок с овражком будет, а за ним делянка, про нее никто и не знает, там, может, чего и промыслите.

Пока она говорила, коза сердито смотрела на меня, а потом сказала человеческим голосом: «Не-а!»

— Что «не»? — спросил я ее.

— Бе! — передразнила меня коза.

— Сама ты «бе»! — сказал я.

Тогда коза наклонила голову и показала мне рога.

— Ты не бойся, — сказала мне старушка. — Это она тебя почесать просит.

Я почесал между рогами. Коза закрыла глаза и засопела от удовольствия. Когда мы пошли, я оглянулся. Коза и бабушка смотрели нам вслед. Бабушка крестила нас, уходящих, а коза стояла просто так.

Спасибо старушке. Мы нашли эту «делянку». Ковыряться в мерзлой земле было трудно, но я нашел обломок лопаты. Мы накопали столько брюквы и морковки, сколько могли унести, и даже три кочана капусты срезали. Сверху она немного почернела от мороза, но в щи пойдет, сказал Иван Ильич. У него получился почти мешок, а у меня, конечно, меньше. Больше мы поднять не могли.

— Давай другим путем пойдем, — предложил Иван Ильич. — Сейчас до аэродрома, а там по большой дороге опять к мосту спустимся. Может, подвезет кто-нибудь.

Мы пошли, и сначала все было хорошо. Но потом мешок стал тяжелее. И неудобнее. Я перекладывал его с плеча на плечо, но он все равно бил по бокам и спине. Мне было жарко, а руки, наоборот, закоченели. Похоже, Ивану Ильичу было не легче. Сначала он разговаривал, а потом замолчал и стал кряхтеть. Мы шли и незаметно посматривали друг на друга. Я ждал, когда Иван Ильич скажет: «Давай передохнем». А Иван Ильич, наверно, ждал, когда я попрошусь передохнуть. Было тяжело, потому что было тяжело и потому что мы оба не хотели показать, что нам тяжело.

— Все, — наконец выдохнул Иван Ильич. — Перекурим.

Я с удивлением посмотрел на него. Я же не курю. И ни разу не видел, что Иван Ильич курит. Оказалось, что так называется короткий отдых.

— До аэродрома недолго осталось, — сказал Иван Ильич. — А там все время вниз. Все-таки полегче.

Ага, подумал я, а после моста — все время вверх по Воробьевской.

На самом деле аэродром — это большое поле и несколько домиков. Я был здесь несколько раз и смотрел, как взлетают и садятся самолеты. Это были обычные самолеты, не военные. Но мне все равно интересно, потому что я хочу стать военным летчиком. Когда началась война, я ждал, когда по небу полетят наши самолеты бомбить немцев. Но почему-то летали только немецкие. И я думал, что увижу на нашем аэродроме немецкие самолеты. Было бы здорово их взорвать или поджечь. Нет, поджечь трудно, они железные. Если бы наши были недалеко, я пришел бы к ним и сказал красному командиру: пусть он даст мне боевое задание взорвать самолеты. Я маленький, на меня немцы не подумают. Вот шел бы так же с мешком, будто с морковкой, а на самом деле со взрывчаткой, и немцы бы на меня даже проверять не стали. И маленький к тому же везде пролезет, куда взрослый не сможет.

Никаких самолетов на аэродроме не было. Зато была колючая проволока, а за проволокой — много людей. Их охраняли немцы с собаками и автоматами. Немцев было мало, а тех, за проволокой, много. Они сидели прямо на земле. Не у самой проволоки, а метрах в десяти. Они сидели и смотрели на нас.

— Кто это? — спросил я Ивана Ильича.

— Наши. Пленные. Военнопленные, — зачем-то добавил он.

И только тогда я заметил, что на них были шинели, пилотки, но на военных они были совсем не похожи. Военные — ведь они опрятные, во всем чистом, сапоги начищены. И они все такие физкультурники! А у этих все было грязное, замызганное, шинели без ремней, пилотки натянуты на уши, сапоги грязные, а у некоторых и сапог не было, а какие-то ботинки не ботинки, не поймешь, а сверху намотаны тряпки… Разве наши красноармейцы такие? Нет, красноармейцы в плен не сдаются, сдаются трусы только и предатели! А в нашей армии не может быть столько трусов и предателей! Я ненавижу трусов и предателей! То есть я знал, что должен их ненавидеть. А эти были жалкие! Мне было страшно и стыдно на них смотреть.

Мы шли совсем рядом, а они смотрели и молчали. Они были разные, а глаза у всех одинаковые. Не знаю, как сказать… Будто люди еще жили, а глаза уже умерли.

— Папаша! Сынок!