Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Кто-то говорил тихо, я посмотрел, но не увидел, кто.

Я остановился и полез в карман. У меня были два сухаря, которые дал Иван Ильич.

— Пойдем, пойдем… — потянул он меня за рукав.

Снова раздался голос:

— Бросай, сынок, бросай потихоньку!

Я бросил сухари, и они упали как раз посередине, между людьми и проволокой… Что-то в толпе зашевелилось, но никто не двинулся с места.

И тут же я услышал:

— Хальт!

Надо мной стоял немец с длинным лицом. Недалеко, в круге из мешков, сидел еще один, с пулеметом.

Длиннолицый немец дернул дулом автомата. Иван Ильич поставил мешок и поднял руки. Я тоже. И подумал: я тоже в плен сдаюсь. Немец велел нам отойти и залез в мешки. Потом распрямился и улыбнулся нам. Зубы у него тоже были длинные и желтые. Он крикнул другому немцу что-то смешное, и тот захохотал.

Этот, с длинным лицом, взял мой мешок и, улыбаясь, стал перекидывать овощи через проволоку.

— Эй, рус, эссен, эссен! — и он показывал руками: давайте, берите!

Пять или шесть человек встали и нерешительно пошли к проволоке. И как только первый поднял грязную брюкву и поднес ко рту, сразу побежали другие. И тут же рванула пулеметная очередь. Бежавшие попадали на землю и на четвереньках поползли назад.

Немцы смеялись.

А тот, первый, будто ничего и не слышал. Он, задыхаясь, быстро-быстро грыз мерзлый плод. Я только запомнил, что он был без пилотки и с красными ушами.

— Что ж вы делаете, гады! — привстав, крикнул кто-то из пленных. И тут же сел, будто нырнул.

Раздалась еще одна короткая очередь. Солдата с брюквой толкнуло, и он упал. Встал, побежал назад и снова упал.

— Убили, убили! — кричал он тонким голосом. Несколько раз он перевернулся с боку на бок, а потом стал вздрагивать, повторяя одно и то же:

— Уби-и-ли, уби-и-ли…

Немец с автоматом открыл калитку и не спеша подошел к нему. Потом отступил на шаг и выстрелил.

Солдат перестал двигаться. Оттуда, где была его голова, поднимался пар. Немец вернулся, на этот раз он не улыбался. Показал: идите. Иван Ильич взялся за мешок и вопросительно посмотрел на немца. Тот кивнул.

Мы долго шли молча, пока позади не застучали колеса. Мы сошли с дороги. Ехала длинная телега. Лошадью правил какой-то старый, а может, и не старый, а просто бородатый дядька. Телега была нагружена кое-как уложенными мертвецами. Почти все были босые. Некоторые закоченели, и руки торчали из телеги, как руки отличников в классе.

Дядька подмигнул:

— Подсаживать не предлагаю, извиняйте. Больно груз веселый.

— Откуда? — спросил Иван Ильич.

— Оттуда, — мотнул головой в сторону аэродрома возница. — Каждый день с таким товаром.

— Расстрелянные? — спросил Иван Ильич.

Дядька усмехнулся:

— Зачем порох жечь? Сами. Доходяги.

Иван Ильич остановился, начал креститься и шептать. Телега тоже остановилась. Когда он снова взялся за мешок, дядька спросил:

— Думаешь, услышит?

Иван Ильич ответил:

— Я не думаю, я знаю.

— Ну-ну, — улыбнулся дядька. — Видать, тебе одному такое счастье. А я сомневаюсь. Ну ладно, мне туда.

Он свернул на короткую дорогу, в конце которой виднелись кучи земли и копошились люди с лопатами.

На переправе нас остановил тот же часовой, покопался в мешках, отобрал штук пятнадцать-двадцать морковок и велел проходить.

Комендатура

Бабушка во дворе вешала белье.

— Вот и добытчики наши, — сказала она. — Носы не отморозили? Поднимайтесь, чайку закипятим. А к тебе, Иван Ильич, приходили.

— Кто? — спросил он. Мне показалось, что он даже испугался.

— Да не боись. Из управы какой-то. Бумагу принес. Стучал-стучал, никто не отозвался. Я уж побыстрее выскочила, так он мне бумагу отдал.

Иван Ильич выдохнул:

— Фу-у…

Бабушка тут же ответила:

— Я другое слово сказала, когда он ушел.

— Все озоруешь, Петровна, — покачал головой Иван Ильич.

— Жизнь озорная, не соскучишься, — сказала бабушка. — Ну пошли, что ли.

Что-то было не так. И разговор этот, и еще что-то. Перед дверью я обернулся и увидел, что было не так. На бельевой веревке между моими вещами висели чулки и штанишки. Обычные чулки и штанишки, какие девочки зимой носят.

Иван Ильич пробежал бумагу глазами и сказал:

— Гм.

И начал читать снова.

— Ну, чего там? — спросила бабушка.

Иван Ильич сложил бумагу и засунул в карман.

— Петровна, — сказал он. — Ты умеешь хранить тайны?

Бабушка обиделась:

— Ты давай без этого вот. Ну, умею.

— Так вот, Петровна. Никакой тайны там нет. Приказано Никольский храм открыть.

Бабушка схватилась за грудь:

— Ах ты, господи! Да что ж творится-то! Наши, значит, так, а эти черти так, значит? И что же, пойдешь?

— Черта не поминай. Пойду, конечно. Слушай, не в службу, а в дружбу. Ты платье не посмотришь, подрясник, рясу там? Столько лет лежали, может, где подштопать надо…

Бабушка встрепенулась:

— О чем речь, неси давай!

Иван Ильич ушел, а бабушка рассказала, что он, оказывается, священник. Ну, поп. И он работал («служил», — строго поправила меня бабушка) в Никольском храме, пока его не закрыли. А теперь храм снова открывается. Вот почему он крестится и молится то и дело.

Иван Ильич вернулся с черной поповской одеждой, и они с бабушкой начали ее рассматривать. Я накинул пальто.

— Ты куда? — не поднимая головы, спросила бабушка.

— В уборную.

Я спустился вниз и у двери Ивана Ильича снова вспомнил и про мамин с бабушкой разговор про какого-то ребенка, и про еду, которую носила мама.

За дверью было тихо. Я чуть нажал, и она отворилась.

В комнате было пусто. А из той, дальней, послышался шорох. Кошки у Ивана Ильича нет. Окна здесь маленькие и почти у земли. Поэтому в квартире Ивана Ильича всегда сумерки, если свет не горит. И все-таки в другой комнате что-то светилось. Я снял валенки и на цыпочках прошел туда.

И вздрогнул. На меня смотрела женщина с огромными — я таких никогда не видел — глазами. Я не сразу сообразил, что это икона, освещенная маленьким красным огоньком. Там были и другие, но эта была видна лучше.

— Кто это? — спросила она. Голос был слабый, дрожащий.

У меня сердце заколотилось. Да нет! Она не может говорить! И все-таки я почему-то ответил:

— Я.

— Коль, это ты?

Голос шел не от иконы, а от маленького стола под окном. Глаза уже привыкли, и я увидел, кто сидит за столом.

За столом сидела Сонька. Я ждал чего угодно, только не этого.

— Ты что здесь делаешь?

— Уроки.

— Какие уроки? Школы же нет!

— Мама сказала