Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев
Вот не надо со мной вот так, как с маленьким! Я вытер глаза. А как же честное слово? Пулемет найти не маленький, а листовки клеить — маленький? Да я обои клеить умею! Два раза клеил!
— Ну, сам подумай, — продолжал Валя. — Как ты из дома ночью уйдешь? Ты же ребенок!
Сам жеребенок!
Я сглотнул и сказал:
— Ладно. И самому не очень-то хотелось.
И с этими гордыми словами я ушел. Сначала я попереживал, а потом придумал план. Хотят избавиться от меня? Не выйдет! Я все равно тайник проверять буду! И узнаю, когда они собираются со своими листовками. И приду! Куда они денутся? И они увидят, как я клеить умею! Сразу поймут, что зря меня брать не хотели.
Да я вообще сам могу листовки написать! Без всякого радио. Делов-то на копейку, как бабушка говорит. Я стал думать, что напишу в листовке. Сначала я напишу: «Товарищи! Мы победим!» И нарисую красную звезду. И еще: «Бейте фашистов!» Тут я вообразил, как бабушка будет бить этого нашего здоровенного Герхарда. Чем она его будет бить? Веником? А у него пистолет. У немцев вон оружия сколько. И машины, и танки, и самолеты, и велосипеды. Можно велосипеды, например, портить. Шины прокалывать. Я опять представил бабушку и Ивана Ильича, как они ночью бегают по городу и прокалывают велосипедные колеса кухонным ножом. Стало смешно. Нет, лучше ничего писать не надо. Пусть каждый сам думает, как будет бороться с фашистами. А если все подробно писать, то листовки очень долго делать придется. Пусть будет коротко и ясно: «Товарищи! Мы победим! Бейте фашистов!» Нет, это получается, что сначала победим, а потом будем бить. Надо так: «Товарищи! Бейте фашистов! Мы победим!» И большая красная звезда. И все. Так будет правильно.
Дрова с шоколадом
Дня три я ходил мимо двери Ивана Ильича и думал о таинственном разговоре мамы и бабушки. От меня что-то скрывали, и настроение у меня опять испортилось. Почему взрослые все время любят говорить «ты уже большой», а сами шепотом переговариваются, чтобы ты ничего не понял, а спросишь, так сразу «не твоего ума дело». Может, постучаться и спросить у Ивана Ильича… ну, например, как он себя чувствует. Я подошел к его двери и прислушался. Было тихо. Я уже поднял руку, но дверь отворилась сама. За дверью стоял Иван Ильич.
— Коля? Ты ко мне? А я как раз к тебе собирался идти, — сказал Иван Ильич. Он вышел за порог и закрыл за собой дверь. На него это было не похоже. Он всегда дверь распахивал и приглашал войти. Я даже растерялся.
— Я только спросить хотел… вы еще болеете?
— Болею? — удивился Иван Ильич. — Вроде нет. С чего ты взял?
— Мама утром сказала.
Иван Ильич подумал и сказал:
— А! Утром? Утром да. Было дело. А сейчас все хорошо. Полежал, поболел и выздоровел.
«Не умеешь ты врать, Иван Ильич!» — подумал я.
И хотя я подумал про себя, а не вслух, Иван Ильич как-то смутился.
— Ну ладно, это неважно. Я вот что хочу. Я хочу, Коля, с тобой на правый берег сходить. На колхозные поля. Глядишь, наберем с тобой брюквы, или морковки, или что там в земле осталось. А то у меня шаром покати, да и у вас негусто. А? Ты как? Вдвоем-то мы больше донесем.
— А если не отпустят?
— А я с мамой твоей поговорю, и отпустят.
— А с бабушкой?
— А с бабушкой в первую очередь. Как же без бабушки?
Мама пришла усталая.
Отдохнуть ей не удалось. Бабушка ахнула, что дрова кончились, и печь не затопишь.
— Как кончились? — удивилась мама. — Мы же весной на всю зиму купили.
Бабушка важно ответила:
— Не мы, а я. Я за свою жизнь этими войнами да революциями ученая. Дрова весной покупать надо. Потому как к осени обязательно какая-нибудь революция случится. Или война. Без меня бы вы сейчас стульями топили. Дрова-то есть, и угля еще осталось. Только дрова я чурбаками взяла, подешевле. Колоть надо.
Мама вздохнула:
— Хорошо, пойду поколю.
— Поколи, поколи, — ласково сказала бабушка. — Не мне же на старости лет топором махать.
— Да вас никто и не заставляет, — ответила мама. — Коля, пойдем со мной.
Мы вышли во двор. Мама взяла колун и стала колоть дрова. Я старался подкатывать чурбаки поменьше и потоньше. Но таких, как назло, было мало. Все время попадались какие-то узловатые, с сучками. Во двор вышел Иван Ильич.
— Не за женское дело взялась, Марья, — сказал он.
Мама как раз в это время пыталась вытащить застрявший в пеньке колун. Она с трудом разогнулась, убрала выбившиеся волосы под платок и ответила:
— Мне выбирать не приходится.
— Дай-ка инструмент, девушка, — сказал Иван Ильич.
Дело пошло веселее, но минут через десять он охнул и схватился за спину.
— Погоди, погоди, Марья, сейчас отойдет, — пробормотал он, морщась от боли. — Сейчас отпустит…
Но мама отобрала у него колун и снова стала тюкать по чурбачкам. Иван Ильич помогал советами:
— Ты с кромки, с кромки бери, если в середину не бьется! И колун выше подымай! Колени подсогни чуть, а ноги пошире, что ты жмешься, как девица на выданье!
Мама улыбалась, но я видел, как она устала. Щеки раскраснелись, а губы, наоборот, стали светлее.
Я отнес несколько поленьев наверх к бабушке. Она вытащила платок из-за рукава (она почему-то всегда носила носовой платок за рукавом) и стала вытирать глаза.
— Ты что? — спросил я.
— Жалкие вы у меня, — всхлипнула бабушка. — Скажи там матери, бог с ними, с дровами, хватит на сегодня.
Я спустился вниз и увидел нашего немца. Он только что вошел в калитку и внимательно смотрел на маму и Ивана Ильича. Мама продолжала тюкать тяжелым колуном, не поднимая головы. Иван Ильич, кряхтя, одной рукой подбирал наколотые поленья.
Немец расстегнул ремень с кобурой и снял шинель. Потом подошел к маме, взял у нее топор и на своем резком языке сказал несколько слов. Мама стояла, опустив руки, платок сполз на плечи, волосы рассыпались. Она глядела на высокого немца, подняв голову. И она показалась мне такой красивой! И даже моложе, чем раньше. Немец еще что-то сказал ей, махнул рукой в сторону дома, а меня поманил к
