Психопат (сборник) - Наиль Ниязович Муратов
– Журналист ты слабый, поэт – того хуже, но человек хороший, поэтому мы решили тебя поддержать. Тем более что заработки в газете мизерные, а платить больше нам никто не собирается. Так что остается только моральное удовлетворение.
Тут уж она попала не в бровь, а в глаз.
Не знаю, откуда это пошло, но в обществе нашем распространилось мнение, что поэты в материальных благах не нуждаются. Так же как и журналисты, пишущие о культуре. Поэтому в моей квартире, доставшейся в наследство от бабушки, продавленный диван соседствует с поломанным креслом, обивка на котором поизносилась и требует ремонта, а из четырех ножек на колесиках две уже окончательно подломились. Садиться в такое кресло рискованно, но это пустяки; куда хуже, что в ванной текут оба крана, а хитрое устройство для слива воды в унитазе приказало долго жить еще четыре года назад. Мне нравится комфорт, но привести жилище в порядок на скудную репортерскую зарплату, увы, невозможно.
Правда, пару лет назад меня чуть не повысили. Нинель Петровна после очередной летучки вернулась в отдел задумчивая, что было ей, вообще говоря, не свойственно. Несколько дней подряд она удивляла меня ответами невпопад и полным отсутствием присущей ей разрушительной энергии, а потом решилась на откровенный разговор.
– Хочешь получить повышение? – спросила в лоб.
– Кто ж не хочет! – без тени сомнения отозвался я. Но что-то в глазах пожилой дамы заставляло насторожиться: – Или это розыгрыш?
– Меня увольняют! – ответила она просто.
– А чего вдруг? Вы вроде трудовую дисциплину не нарушали.
– Откуда мне знать?! Может и нарушала, в нашем бардаке всякое случалось. Но, скорее всего, главному надоело со мной ругаться, вот он и натравил на меня владельца газеты. Тому-то что, он в нашем деле ни бельмеса!
– Может, пронесет еще?
– Нет, вопрос решенный. Велено в течение двух недель подобрать преемника. Сколько я ни размышляла, а кроме тебя рекомендовать мне некого.
– Почему меня? – удивился я. – Столько есть людей с опытом, со стажем.
– Ерунда! – отмахнулась она. – С ними я не смогу договориться!
– Договориться?! О чем? – Мое изумление было таким искренним, что Нинель Петровна рассмеялась.
– О редакционной политике, о чем же еще! Если я уйду, кто будет печатать моих старичков?! Они в этом городе уже никому не нужны.
– А их обязательно нужно печатать? – с вызовом спросил я.
– Конечно, нужно! – неожиданно мягко ответила она. – Люди уходят, а публикации в нашей газете – порой единственное, что привязывает их к жизни. Вы, молодые, кому суждено, пробьетесь и так, а у них шансов уже никаких! Для престарелых писателей признание стоит куда дороже, чем их жалкое существование. Жизнь-то ни у кого не удалась!
Разговор мы продолжили в кафе на углу, затем на скамейке в парке. К этому времени на каждого из нас приходилось уже граммов по триста водки, что и явилось, в конечном счете, решающим фактором для достижения консенсуса. А спустя две недели мы провожали Нинель Петровну на заслуженный отдых. Провожали заочно, поскольку на фарисейское это мероприятие гордая старушка явиться не соизволила, в последний раз уколов таким образом главного редактора. По окончании короткой церемонии было объявлено, что меня назначили исполняющим обязанности завотделом культуры и науки.
Свою бывшую начальницу я изредка встречаю в городе. Мы здороваемся, обмениваемся замечаниями о погоде. Когда расстаемся, я всегда смотрю ей вслед. У нее все такая же сухая спина и слегка косолапая походка, седой узел на голове. Да и одежда та же, вот только обувь теперь другая, более растоптанная.
В редакцию она никогда не заходит.
Завотделом я проработал ровно месяц. Ничего интересного в этот период не случилось, если не считать того, что однажды в невзрачное помещение отдела ввалился в дымину пьяный поэт-неудачник, известный в городе под кличкой Борода. По неизвестной причине он всегда причислял меня к своим друзьям, и теперь, прослышав о моем возвышении, надумал нанести визит вежливости. На самом деле его, конечно, интересовала судьба собственных виршей, переданных в редакцию еще в бытность моей грозной предшественницы. Подборку эту она, не читая, засунула в шкаф, специально предназначенный для подобного рода макулатуры. Соврав, что стихи хорошие, но печатать их запрещает главный редактор, я только усугубил ситуацию, поскольку Борода немедленно заявил, что готов, невзирая на чин, набить морду любому, кто стоит между его гениальным творчеством и народом. Мои увещевания успеха поначалу не имели, но в конце концов разбушевавшегося поэта удалось-таки успокоить и вывести на улицу. Правда, ему это стоило фингала под глазом, а мне – порванной рубашки. Что ж, в каждой профессии свои издержки!
И, кстати, я не очень-то и солгал, ссылаясь на «вето» главного: за месяц он пропустил в номер только одну подборку стихов (повезло самому молодому из «старичков», как раз праздновавшему семидесятилетний юбилей) и два крошечных рассказика очаровательной молодой женщины, отказать которой редактор оказался просто не в силах. Но к этому казусу с пониманием отнеслись абсолютно все мужчины редакции, поскольку на руках у дамы – звали ее Светланой – были все козыри, начиная с пары изящных ножек, демонстративно открытых для обозрения, и заканчивая на редкость прелестной мордашкой. Я намеренно начал перечисление достоинств начинающей писательницы снизу, поскольку верхняя ее часть, то есть голова, носила исключительно декоративный характер.
После выхода в свет рассказов неотразимая Светлана зачастила в редакцию, причем проходила она сразу в кабинет начальства, минуя каким-то образом бдительную секретаршу. Наши неугомонные женщины немедленно запустили сплетню, что дебютантка собирается протолкнуть в газету очередное бессмертное творение, причем для осуществления этой благородной цели намерена воспользоваться старым кожаным диваном, прописавшимся в кабинете шефа еще с советских времен. Но действительность превзошла все ожидания: на очередной летучке главный бодро объявил, что принял решение назначить Светлану завотделом культуры. Новость
