Ситцев капкан - Алексей Небоходов

Он встал, стряхнул с рук снег, повернулся спиной к памятнику. Ему не хотелось уходить, но ещё сильнее не хотелось становиться частью этой аллеи, где на каждом шагу кто-то ждал, когда ты тоже закончишь свою партию.
На выходе из кладбища было уже почти темно. Ветер опять заскрипел в арке, и Григорий на секунду замедлил шаг, оглянулся. Вдали, между рядами каменных плит, по аллее двигалась тень – не человека, не зверя, а чего-то, чему нет имени. Он знал, что это – не мать, не призрак, а, может, просто собственная усталость, выбитая за последние месяцы. Но внутри всё равно екнуло: вдруг это она, пришла посмотреть, как у него получается быть живым.
Григорий шагнул в сумерки города и впервые за долгое время ощутил, что ему не страшно. Пустота внутри больше не была врагом: она стала почвой, из которой можно что-то вырастить, если не спешить.
Вечером он вернулся домой к бабушке, где пахло свежей выпечкой и лавандовым мылом, где вязаные салфетки лежали под каждой вазой, а на стене висела та самая фотография, где ему пять, и он улыбается без передних зубов. Он открыл окно, впустил холодный воздух, поставил на подоконник ту самую свечу, что горела на могиле. В квартире сразу стало холодно, но спокойно – воздух напоминал о том, что жизнь продолжается даже тогда, когда всё прошлое улетучилось в дым.
Он разделся, лёг на кровать, закрыл глаза и впервые за всю зиму не услышал ни шума города, ни голоса матери, ни даже того внутреннего шёпота, который всегда тянул за собой к прошлому. В голове была только усталость – плотная и правильная, как земля на родном кладбище.
Перед сном он вспомнил слова, которые мать однажды сказала ему в детстве: «Будешь помнить меня – значит, ничего не зря». Григорий усмехнулся, повернулся на бок, и в этот момент свеча на окне, будто прощаясь, вспыхнула чуть ярче, а потом догорела дотла. Он не видел этого, но в комнате на секунду стало светлее, как будто жизнь дала ему ещё один день.
В эту ночь ему не снилось ничего.
На кладбище снова шёл снег; небо казалось светлее, чем обычно. На каменной плите из-под инея медленно проступала надпись: «Иванова Марина Григорьевна». Между буквами серебрился иней, и кто-то невидимый будто сдувал кристаллы.
В городе ждали весну, а зима ещё держала своё; свет прибавлялся не в небе, а в нём самом.
Глава 21
Весна в Москве всегда наступала с характером городского алкоголика: сначала ссорилась с погодой, устраивала дебоши на автобусных остановках, потом – на пару дней замирала в угаре, чтобы к утру воскреснуть холодной и светлой, будто ничего и не было. В квартире бабушки Григория Валентины Петровны весна ощущалась по-своему: щедрое солнце, проливающееся сквозь немытые окна, распространяло по комнате густой запах прошлогодних солений и свежего стирального порошка, которым хозяйка натирала пол не реже, чем принимала таблетки от давления.
Бабушка спала в своей комнате, укрывшись лоскутным покрывалом цвета красного вина, и во сне что-то бормотала себе под нос. В соседней комнате Григорий лежал на узкой кровати, попеременно то проваливаясь в вязкий, глухой сон, то выныривая на поверхность сознания, где его ждал утренний стресс и незаживающий зуд между лопаток. С тех пор, как он вернулся из Ситцева, ни одна ночь не проходила без сцен из прошлого: мёртвые возвращались, чтобы протирать с него последний налёт невиновности, а живые – чтобы предъявлять счета за всё то, что он сделал и не сделал.
Звонок в дверь раздался так резко, что казалось даже мебель на секунду притихла. Первыми встрепенулись тени на потолке, следом – Григорий: он подскочил с кровати, инстинктивно схватившись за горло, будто там у него был спрятан аварийный клапан для экстренных случаев. Босыми пятками он врезался в свою же обувь, чуть не уронил столик с кружкой, и только потом, окончательно придя в себя, услышал, как в коридоре возится бабушка.
Валентина Петровна, не успев толком проснуться, выскочила из комнаты в ночной сорочке с полинявшими фиалками – волосы седые, растрёпанные, как облако после бури. Она на автомате шаркнула к входной двери и с неожиданной резкостью крикнула:
– Кто там, ишь выспались!
Ответ последовал не сразу, но когда раздался, он пробил коридор так, что даже Григорий почувствовал на затылке холод:
– Следственный комитет. Иванов, откройте немедленно. Мы знаем, что вы дома.
Гриша стоял в прострации, ощущая, как каждое слово проникает в костный мозг, бьёт током по сердцу и возвращает те самые московские страхи, от которых он пытался сбежать в Ситцеве. Бабушка, по всей видимости, тоже не была к этому готова: она сделала шаг назад, прижала ладонь к груди и тонко, театрально выдохнула:
– Гриша, сынок… что ты наделал?
Ему ничего не оставалось, кроме как выйти на свет: не в прямом, конечно, смысле, а в том, как приговорённый выходит на плац. Он быстро натянул на себя футболку и, даже не удосужившись проверить, чисты ли штаны, шагнул к двери с ощущением человека, который сдаёт свои последние анализы. Руки дрожали чуть заметно – не от страха, а потому что внутри всё было слишком тихо, чтобы позволить себе резкие эмоции. На секунду ему показалось, что бабушка вот-вот упадёт в обморок, но Валентина Петровна оказалась куда крепче, чем можно было ожидать: она просто выпрямилась, натянула халат поверх сорочки и, повернувшись к нему, прошептала на ухо:
– Молчать, что бы ни спросили. Я в таких делах собаку съела, их надо брать наглостью.
Он кивнул. Подошёл к двери, долго стоял, прислушиваясь к себе и к той жизни, которая вот-вот закончится. Потом резко дёрнул за ручку и… дверь открылась внутрь.
На пороге стояла Светлана.
Она была в том самом плаще, в котором он видел её последний раз, но под плащом – нестрогое платье цвета спелого яблока и тонкие телесные колготки. На ногах – новые туфли с тёмными лакированными носами. Волосы уложены идеально, глаза подведены чуть заметнее, чем обычно. На лице не было ни капли макияжа: только естественный, почти мраморный румянец.
– Привет, – сказала она, и в этом приветствии было столько сдержанной страсти, что бабушка за её спиной тут же перестала притворяться офицером советской разведки и превратилась в простую старушку с поблёкшими губами и