Рождество в Российской империи - Тимур Евгеньевич Суворкин
Строгий, чернокостюмный, с прилизанными волосами молодой человек за прилавком настороженными глазами глядел на приближающегося человека.
– Чего изволите? – чуть подался вперед портье.
– А скажи-ка мне, любезный, Барагозин Иван Иванович, он что, у себя? – это был выстрел навскидку, но, несмотря ни на что, он попал в цель. Так бывает, нечасто, но бывает.
– Ждут вас, – портье лег грудью на стойку, – полчаса назад спускались, нервничают. Сказали, как только явитесь, тотчас же проводить к нему…
– Ну ты, братец, не утруждай себя беготней, еще набегаешься, перед праздниками-то, ты мне скажи, под каким номером у него комната, я сам найду.
– Двадцать шестая, это во втором этаже, вот по лестнице поднимаетесь, там коридор, его комната по левую руку будет… – портье зашевелил губами, подсчитывая в уме, какая по счету, – …она будет пятая. Стучите, он вас ждет…
«Как все просто! – думал, поднимаясь по лестнице, начальник сыскной. – Ай да старинный приятель, ай да Барагозин Иван Иванович! Вот и верь после этого друзьям-товарищам. Он, значит, приехал, увидел соловья, тот ему понравился. Да наверняка сам Дудин подлил масла в огонь, рассказал, как дело-то пошло после этого приобретения. Загорелся московский гость. Но оказался умнее, не стал просить продать ему Локотка, подкупил кого-то из трактирных работников, только вот кого?»
Фома Фомич отыскал дверь с номером двадцать шесть. Дверь белая, богатая, с барочными золочеными орнаментами, ручка литая, тоже золоченая. Начальник сыскной стучать не торопился, что-то заставило его поближе рассмотреть орнамент, провести по нему пальцем, несколько раз повторить про себя слово «золочение». «А может быть…» Но додумать свою мысль ему не позволило то, что за дверью вдруг раздался тихий и хриплый голос:
– Кто там?
Фон Шпинне сообразил быстро, можно даже сказать, мгновенно.
– А я вам птицу принес, – приблизившись к самой филенке, сказал шепотом.
– Что же вы стоите? – дверь распахнулась, но только жилец увидел Фому Фомича, то сразу же отшатнулся. – А вы кто?
– Я же сказал, принес птицу!
– Да, но где… – человек, сощурясь, замолчал. Выглянул в коридор. Он был среднего роста, широк в плечах, в европейской синего цвета пиджачной паре, при галстуке. Лицо бритое, тяжелое, все массивное – нос, подбородок, козырьки надбровных дуг. Глаза мелкие, острые. Он что-то заподозрил, не назвал имени, он даже не сообщил, он или она. А ведь вором мог оказаться и мужчина, и женщина. Чтобы не попасть впросак, начальнику сыскной пришлось выкручиваться. И он изловчился…
– Так получилось, они заняты, вот меня попросили…
– Ну а птица-то где? – Барагозин снова выглянул в коридор.
– У меня вот здесь! – Фома Фомич указал на оттопырившуюся на груди шубу.
– Вы там его не задушили?
Начальник сыскной полез за пазуху.
– Да нет, живой, шевелится…
– Ну заходите, заходите… – купец, ухватив фон Шпинне за рукав, буквально затащил его в номер, после чего затворил дверь. – Давайте! Деньги вон, на столике, я уже приготовил… там вся сумма, за вычетом того, что я заплатил авансом… Где птица, где? – он чуть было не залез начальнику сыскной под шубу. Внутри Барагозина, по всей видимости, все бурлило и пучилось, но он, как мог, старался этого не показывать, однако порывистые движения выдавали его. Фома Фомич перехватил протянутые к его шубе руки и, прилагая значительные усилия, опустил их. Затем, глядя в глаза московского приятеля трактирщика Дудина, сказал:
– Птицы у меня, увы, нет!
– А где она? – Барагозин выдернул руки и отступил назад, смотрел на фон Шпинне с явной угрозой, а наклоненной вперед головой так и вовсе напоминал готовящегося к атаке быка.
– Я затем и пришел, чтобы узнать это у вас, – поднял руки и вытянул их в сторону купца начальник сыскной.
– Почему у меня? Да и кто вы, собственно, такой?
– Я начальник татаярской сыскной полиции полковник фон Шпинне.
– Ах вот оно что… – закивал Барагозин, – теперь мне все ясно, теперь все ясно, – он схватил ореховый стул под желтым бомбацином, развернул его спинкой к Фоме Фомичу и сел. Полковнику сесть не предложил, но начальнику сыскной это и не нужно было. Он сел на другой стул без приглашения. – Не совсем понимаю, о какой птице вы говорите?
– Я говорю о соловье, прозвище Локоток, которого вы, Иван Иванович, слышали и лицезрели в трактире вашего старого приятеля Дудина Ивана Евграфовича, вот о какой птице я говорю…
– И что? – Барагозин сделал равнодушное лицо. – Разве у нас возбраняется ходить в трактиры, навещать своих старинных приятелей, слушать соловьев? – последнее он сказал язвительно, растягивая слова.
– Нет, не возбраняется, – мотнул головой полковник, – но дело в том, что соловей пропал, вернее, его украли. Сегодня утром Иван Евграфович пришел в трактир, а птицы нет, и вы знаете, он очень расстроился. Я бы даже сказал, впал в кручину. Близкие опасаются, как бы умом не тронулся…
– А я-то здесь при чем? – с возмущением, даже с негодованием в голосе воскликнул Барагозин.
– Вам совсем не жаль вашего приятеля? – с деланой наивностью, глядя на купца, спросил начальник сыскной.
– Жаль, конечно жаль, – проговорил, точно делал одолжение, купец, правда глаза при этом были безжалостные, – но что я могу сделать? – он резко вскинул руками.
– Назвать мне имя того, кто по вашей просьбе украл птицу, – взгляд фон Шпинне стал еще наивнее.
– Не понимаю, о чем это вы, – резко проговорил Барагозин, – вернее, я не дурак, понимаю. Вы хотите кражу свалить на меня. Дескать, это я кого-то там подкупил, кого-то задобрил и это человек украл для меня соловья…
– А разве это было не так?
Барагозин впервые за время их беседы улыбнулся, это даже была не улыбка, а какой-то собачий оскал:
– А вы попробуйте докажите, что это было так!
– Даже не подумаю, мне это, если говорить начистоту, не нужно, да и пустая трата времени и сил. Доказательств против вас никаких, вы от всего откреститесь. Я пришел с миролюбивыми намерениями. Дело в том, что птица сейчас находится у того, кто ее украл. Где она, в каких условиях содержится, нам неизвестно. Она
