Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

— Я Князева видела.

— Ко-го?!

— Да Князева же! Профессора. Андрея Николаевича. Из музея Москвы, помнишь?

Пожарский попытался пошутить:

— Во сне, что ль, видела? А ты шалунья!

Светка серьезно возразила:

— Вот что ты дурак такой. В каком сне? На «Летчике-испытателе».

— Когда?

— Как раз в день, когда застрелилась Милка Самохина. Она у него что-то спрашивала, потом они вместе пошли, потом я ее нашла.

— Милка?! Почтальон то есть? Ну, наша…

— Да! — чуть не крикнула Светка.

— Не показалось?

— Что я, без глаз? Я его очень хорошо помню — он это! Постарел разве, но он. Дошло наконец?

Колька соображал: «Так, граждане, Князев — это не Эйхе, товарищ профессор жулик доказанный, более того — первостатейный».

Что там с Самохиной случилось, Колька точно не знал, сплетен ходило море. Но тотчас вспомнилось происшествие, которому он сам был свидетелем и идейным вдохновителем — с Сонькой и с тем червонцем, который она пыталась пустить на пироги для подкупа коллектива. Откуда у нее такие деньги? Она сказала — папа дал. Папа Палкин дать не мог. Значит, другой, настоящий папа. И про это много ходило разговоров, но Светка, вхожая в дом, не раз говорила: Сонька папой называла профессора.

И если Светка не ошиблась в том, что в районе появился Князев, — а с чего ей, остроглазой, ошибаться, — то дела плохи.

Прошлый раз, когда Анчутка с Пельменем с ним дело имели, они успели дать деру до основной бузы — и повезло им неимоверно. Потом уж выяснилось, что это за фрукт, а мужики этих историй не знают.

Конечно, в голове не умещалось, что уголовник торчит в доме своей любовницы и никто его не видел… а между прочим, как это вообще возможно? Там же и Эйхе постоянно ошивается!

«Так они все заодно, — смекнул Колька, — вот и объяснение. И Палычу можно глаза застить, боевое братство и все такое. Так. И что теперь делать?.. Нет Сорокина. Был бы Николаич тут — не было бы никаких сомнений: иди, вывали ему все, что знаешь, только начистоту, и свободен. Дальше Сорокин сам орлиным оком узрит выход из ситуации, да такой, что и о двух глазах не разглядишь. И никогда личные симпатии ему не мешают… Акимов не такой. Он хороший, честный человек, но порой похож на них, пацанов: если человек лично ему дорог, он и впряжется за него до уголовщины, и в его шельмовство не поверит, даже если своими глазами все увидит… Что ж такое-то. Как поступить-то?»

Восставала, как вонючая тень на болоте, такая себе перспективка: самому найти и принять решение, да еще такое, чтобы никому не навредить, ни людям, ни делу. И вариант, похоже, был один: не делать ничего и не торопясь все обдумать.

Светка, все вывалив тому, кто старше и умнее, почему-то чего-то ждала. Наверное, какого-то мудрого слова да доброго дела, но Колька только и попросил:

— Чемоданы не пакуй и мамашу не пугай. Обмозговать надо.

Девчонка пообещала, присовокупив:

— Куда ж я от этого всего денусь? Не бросать же Ольгу с этим всем.

Да. Фартануло Гладковой с подругой, а с любимым-то не очень. Но Колька, дежурно постыдившись, замел эту мысль подальше, а принялся размышлять над тем, как и что делать.

…Когда они подгребли к лагерю, все воспитанники, остающиеся на ночь, отправились в столовку на прием пищи, а в палате глотала одинокие слезы несчастная Сонька. Обнимая медведя, она ужасно куксилась, собирая лицо в кулачок, и фыркала на сердобольную Настю Иванову, которая все пыталась выяснить, где болит. Пока выходило так, что болело везде, куда бы она ни указывала. На тумбочке имели место нетронутый компот и булочка (с изюмом!). Безутешная Настя уложила этот комок несчастья на койку, накрыла. Колька спросил:

— Что стряслось-то?

Сонька подняла на него красные глаза:

— Болеем мы с Мишей.

И уж на что у Пожарского характер, но горло перехватило.

Настя, как некрупный, но старательный вахтер, выдавила его за порог, прикрыла дверь и доложила обстановку:

— Канючит. Булку не хочет, компот не будет, хочет домой и плакать.

— А мать что?

— Тетя Наташа сама чуть не плачет: не успевает ничего, не приняли у нее работу, ночами сидит рисует.

— Ну дела.

— Коль, ты тогда если худо станет — вызывай ноль-три. Очень беспокоимся.

Из палаты раздался возмущенный голосок:

— Никаких ноль-три! Никуда я не поеду!

— Во, видишь, — кивнула Настя, — сидит в углу, надулась, как мышь, и ноет. Хорошо еще, завтра с утра девочки из педучилища прибудут, помогут. Ох, быстрей бы уж Наталья разобралась с делами.

— Было бы неплохо, — поддакнул Колька, — но вы не волнуйтесь, я присмотрю.

За окном раздались голоса, неуместно веселый смех — пришли ночевщики. Ольга тотчас заявилась к палате:

— Ну что, как?

— Так же все, — сокрушенно сообщила Иванова.

— И булку… нет?

— Нет…

Ольга тоже поохала, точно таким же образом попросила Кольку:

— Проследи, пожалуйста, и если что не так…

— Немедленно скорую, все помню, — утешил он.

Оля, прощаясь, подоткнула одеяло Соньки, коснулась лба губами, та мяукнула:

— Не надо!

— Хоть температуры нет, — заметила Оля и попробовала уложить и медведя половчее, но Сонька ухватила его, спрятала под одеяло и спряталась сама.

— Хорошо, хорошо, — утешила Гладкова, — только не злись, пожалуйста.

В коридоре Оля как-то сдулась, обмякла, вяло ответила на поцелуй:

— Ой, Коля, не надо.

— Ну тогда просто так, — решил Колька, обнял ее, такую несчастную, измотанную, аж сердце кровью обливалось. Она так и замерла, точно уснув стоя. Стало стыдновато, что вот так нахально собрался на рыбалку, когда любимый человек выбивается из сил. Колька тотчас указал совести: но-но. Он все-таки пришел на помощь, хотя мог бы и послать, имел полное право. Вон какие дела творятся.

— А между прочим, что с Витькой-то? — спросил он, провожая Олю до двери.

Та саркастически хмыкнула:

— Простыл.

— Да где ж, такая жарынь?

— У него спроси. Может, ночью, на Трех вокзалах.

Колька хрюкнул и закруглил разговор. Раз такие ехидны звучат, то с Витькой может быть что угодно, от настоящей простуды до заряда соли в задницу от железнодорожной охраны.

Набегавшиеся за день октябрята быстро угомонились, настала тишина, только издалека вздыхала и ворочалась виновница всех этих событий — фабрика.

За окном разливался густой летний мрак, пропитанный марью земли, нагревшейся за день, и затоптанной травы. В кустах трещали сверчки, перебрасываясь таинственными сообщениями, на реке распевались лягушки. Воздух теплый, липкий, обволакивал, точно влажное полотенце.

Колька сходил покурить на крылечко. Дым вился сизой змейкой, растворяясь в темноте, а где-то высоко, над фабричными трубами, мерцали редкие звезды — блеклые, будто присыпанные пылью.