Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре
Нелюбовь была правдой. И дыра, выжженная матерью, — тоже. И моя зависимость от него — мне ли не знать, как далеко она зашла? Двинский не ошибся, но почему же вдруг стало так больно? К чему была эта бессмысленная жестокость? Какую болезненную струну я задела своим невинным вопросом?
Это поэт говорит в нем, шептала я себе. Поэт в нем мельче человека. Я сама открыла ему свое пробитое сердце, сама виновата. Ради красного словца не пожалеет и отца — это же про владеющего словом. Вот и ему своей дочки оказалось не жалко. Да, мои семейные гнойники все на поверхности. Все, кроме одного, патер меус, все, кроме одного. И сейчас он так нарывал, что мне хотелось одновременно двух вещей — забыться и сделать наконец ему внуков. Маленьких Двинских, о которых он так мечтает, но не может получить ни от одной своей дочери. Кроме несуществующей. Младшей. Выкинутой прибоем его жизни на пустой берег — как когда-то, миллионы лет назад, была выброшена первая рыба, которой приходилось дышать через силу, через невыносимую резь в легких.
Эта рыба могла превратиться в динозавра, в птицу, в человека. Но мечтала не об эволюции, а о другом — снова оказаться внутри теплого родительского лона Мирового океана.
Глава 23
Архивариус. Осень
Костик призвал меня, не объяснив причины встречи, на «наш» перекресток: место, куда я могла дойти пешком, там можно было сесть к нему в машину, не опасаясь, что меня увидит кто-то из Двинских. Впрочем, версию тайных свиданий тоже никто не отменял.
— Куда едем?
— Секрет. — Он усмехнулся краешком красивого рта. — Но тебе понравится. Обещаю.
— Ладно. — Я вытянула ноги. Все-таки хорошо иметь большую машину. — Тогда другой вопрос, возможно, не по теме. Расскажешь мне о его второй жене?
Костик оторвал взгляд от дороги, иронично поднял бровь. Я пожала плечами. Никогда не отличаясь особенной интуицией, я чувствовала тут запретную территорию. Любопытство мучило меня — в конце концов, Катя была «действующей» женой в то время, как моя мать была очередной любовницей. Я могла бы позвонить матери и спросить ее, но тогда и она могла бы задать мне парочку вопросов. Из тех, на которые нет никакого желания отвечать. Слабые характеры всегда выбирают простейшие пути. Так и я решила сначала пойти к тому, чью откровенность нельзя поставить под сомнение.
— Зачем тебе?
— Ее нигде нет. Никаких следов ни в соцсетях, ни дома. Ни единой фотографии, представляешь?
— Про дом не знаю. Может, молодой жене неприятно. Про соцсети — понятно. Она умерла до их развития. Так что ты хочешь узнать?
— Все, что знаешь ты.
— Немного. Она была дочерью партийного босса. — Костик хмыкнул. — Не совсем в папином стиле. Но он это в себе превозмог.
— Хочешь сказать, это был брак по расчету?
— Хочу сказать, расчет может быть разный. Когда они сошлись по молодости с мамой, ему важно было спать с самой красивой девочкой в компании. Музой.
— А потом Муза стала без надобности?
— А потом у Музы поменялись обязанности. Ей следовало обеспечить его книжицей для вступления в Союз писателей. Ты, к слову, знаешь, что ему три раза отказывали?
— Но потом же приняли!
— Именно что. Приняли наконец-то. С новым-то тестем. И как результат — дали печататься. Тиражи раньше были — не в пример нынешним. Миллионные. А некоторые — не будем показывать пальцем — успевали левой ногой переводить каких-нибудь второсортных поэтов из стран соцлагеря, правой — преподавать в гуманитарном вузе, а верхними, более ловкими конечностями, уже свои стишки ваять.
— То есть у тестя на шее он не сидел, сам зарабатывал? — Не знаю, почему мне так важно было это услышать.
— Еще как зарабатывал. Но бонусы-то не ограничивались только кругленькой суммой на сберкнижке. Наш орел стал циркулировать, как все инженеры человеческих душ, по кругу: Дубулты, Сочи, Ялта, Пицунда. Эдакая престижная карусель Домов творчества. Одевался в «Березке». Всегда был франтоват. Даже, не поверишь, в теннис играть пытался.
— Значит, была семья богемная, а стала — номенклатурная?
— Все бы так, если бы Двинский был просто среднестатистическим хомо советикус. Но он-то надеялся стать акробатом.
— Кем?
— Ну или жонглером. Который и в вечно пьяненькую богемную тусовку в «Сайгоне» вхож, и в ресторан ЦДЛ в Москве.
— Но так не бывает?
— Именно. Его чуть презрительно шпыняли повсюду. Везде он был не совсем свой. Тут ведь как: либо, значит, собираем стадионы по-московски, ездим по комсомольским стройкам и на конференции, посвященные делу мира, куда-нибудь в Прагу, а то и в Париж — под присмотром товарища майора, понятное дело…
— Либо?
— Либо по-питерски: работать в каптерке, потом травля, может, даже психбольница или тюрьма, потом эмиграция, а потом уж… — Костя замолчал.
— А потом уж?
— Потом Нобелевка, вестимо.
— Вестимо.
— Нобелевку он хотел, а в психушку — не очень. Но вместо обоих вариантов биография подкинула ему девяностые.
Я кивнула.
— Тестя сняли?
— Да не в этом дело. Все развалилось. Вся система. Где те тиражи стотысячные, где отчисления? Где те Дома творчества?
— Хреново.
— Да. Раздаются как никогда громко вопросы: что делать и кто виноват? Что делать, не знает никто. Но виноват…
— Первый секретарь КПСС?
— Если бы. Виноват, Никочка, всегда тот, кто рядом. К счастью, меня уже рядом не было.
— А вторая жена и дочки — были.
— Именно.
— Ладно. И как она умерла?
— Замерзла, — спокойно ответствовал он.
Я вздрогнула.
— Как это? Она ж не бомж, не пьяница…
— Зима. Холода. Короче, деталей не знаю. И не думаю, чтобы для нашего дела это было существенно.
— Когда это произошло?
— Мне было лет семнадцать уже. Значит… Году в девяносто шестом.
— Ясно. Спасибо. — Значит, за год до моего рождения. Мне, как и Косте, тогда показалось, что «для нашего дела» это несущественно.
— Вот мы и на месте. — Он припарковался рядом с покрытой зеленой краской скамейкой. Чуть в глубине стояло здание.
«Отделение полиции», — прочитала я. Что ж. Сюрприз как сюрприз.
Костик молча вышел из машины и зашел внутрь, через пару минут снова появился вместе с гаишником — плюгавым мужичонкой
