Нерасказанное - Ritter Ka

вкопанный.

Ровно.

Спокойно.

Почти гордо.

К нему уже бежала стража — рыча, скользя, ломая ночь.

Он повернулся к Симону.

Улыбнулся — коротко, хитро, по-своему:

- Гуляй, артист.

Его сбили с ног.

Удар об землю.

Руки заломили назад.

Песок хрустнул.

Симон уже убегал.

Темнота проглатывала его. Все оружие выбросил в реку.

Дворами.

Какими-то городскими внутренностями.

Дышал не ртом - кожей, грудью, всем телом.

Надо успеть на поезд.

Но ночь была на его стороне.

Наконец стража осталась где-то далеко.

Старое слово "мазепинец" стучало в ушах.

вокзал. Снова.

Вернулся в тайник.

Теперь другое.

Вытащил старый чемодан и желтый мешок, схватил так, будто там лежало что-то единственное важное — и снова исчез в ночь.

******

Отсыревший билет в кармане. На Питере. Лоскут от Николая: "Тебе уже ждут."

Темный вагон третьего класса.

Пустой.

Дует ветер.

> МОНОГРАФИЯ.

Ответственность за акцию взяла группа "Оборона Украины".

Распространялась прокламация (приписывают М. Михновскому):

Пушкин виновен в перевирании и преступном изображении гетмана Мазепы.

Мы требуем:

свободное слово,

свободная печать,

школу с украинским преподавательским языком, подобно Галиции.

Не несите к нам своей культуры огнем и мечом, потому что уже просыпается Украина в бой!

> ПРИМЕЧАНИЕ.

Как жандармы не искали. Но ни одной зацепки на Николая не нашли. Он был юристом-профи.

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. Потребовалось полномасштабное вторжение и тысячи смертей, чтобы памятник был демонтирован 9.11.2022.

V. МАКСИМ

1.11.1904

СПб

Квартира М. Славинского

Имперская столица стекала тьмой из всех щелей.

Окна плакали: теплое дыхание комнаты и холод снаружи не договаривались между собой.

Максим сидел в кресле, опершись лопатками.

Окутан коконом густого дыма. Сигарета — единственное, что грело.

Неделя от демобилизации. Уже дома. Тело до сих пор не верило, что война кончилась. Что он вообще забыл на том Дальнем Востоке?

Он же издатель. Переводчик. Литератор. Историк.

Юрист в конце концов.

С двумя университетами.

С книгами, написанными вместе с Ларисой.

Ему 36. Какого черта его вторично гребли в царское войско?

На этот раз против японцев. На флот, мичманом. Потому что немецкий и французский, видите ли, "нужны государству".

Государство топило свои корабли быстрее японцев.

Посмотрел вниз.

Домашние брюки, голый торс.

На ребрах желтые синяки, тягучие, словно устаревшие оскорбления.

Левое плечо ноет с каждым движением — старый, еще одесский, вывих.

Пальцы потрескались, кожа пересушена морозами и соленым воздухом.

На столе хаос его жизни.

Книги.

Черновцы.

Телеграмма от супруги.

Недописанное письмо Грушевскому — давно лежит. Новое издание.

Похоронил ребят.

Мешки с трупами на палубе.

Сколько? Десять? Двадцать?

Зачем?

Чтобы император всероссийский вписал себе пару лавров?

Максим хотел одного:

чтобы его никто не трогал.

Нет люди.

Нет воспоминания.

Нет собственной совести.

Может, проглотить что-нибудь?

******

Стук в дверь.

Глухой. Неуместный.

Словно сама судьба сказала:

А хрен ты отдохнешь, Максим.

Максим сомкнул глаза.

Волчок боли завертелся в висках.

Кто? Какого черта?

Потом вспомнил.

Миколин протежет из Полтавы. Тот, что из ссылки вернулся. Михновский предупреждал: "Приедет. Примешь".

Честно и выбросил из головы того парня. Николай говорит, ему 25. Но с виду меньше. Где-то 21-22.

Простенький.

Максим приехал тогда в Полтаву. Из Одессы. Зачуханный отель на окраине города. Открытые окна. Запах травы.

Интрижка? Роман? Нет. Просто проверка.

Чтобы посмотреть, кого же Николай ему подсовывает.

Все было. Несколько раз. Да и только.

Мобилизация сорвала планы. Уж и забылось. Да и другие были. Не хуже.

С тех пор не видел. И слава Богу.

Михновский давно его возделывает. Со своей "задачей".

Возьми и возьми.

В январе приехал сюда.

В Питере.

Чтобы уломать. Чуть ли не на колени стал: "Без тебя, Максим, не справлюсь". Вот и пришлось попереться в Полтаву. Ибо парень был в ссылке до лета. Максим может что-нибудь и начал. Но война. Все псу под хвост.

Леся.

Кроме Михновского, еще она.

Просила. Никогда в жизни с ним такого не было. А в этот раз что? Неужели поверила в этого, в идею Николая?

Стук повторился, настойчивее.

Максим вздохнул, встал, поплелся по коридору.

Позвоночник щелкнул.

Плечо напомнило о себе тупой болью.

"ВОЗ?"

Из-за двери незнакомый голос.

Открыл.

И повис.

******

В дверях стоял Симон.

То же самое.

Белый от мороза, черный от усталости.

С потертым чемоданом в одной руке.

В другой желтая сумка, из которой торчало что-то неясное, завязанное в тряпку.

Пятно возле кармана. Как кровь пытался затереть.

Зашел, будто это было закономерно. Как будто давно решил прийти именно сюда.

Поставил чемодан под стену, даже не спрашивая, куда его.

Сумку держал упрямо. Как тот, кто привык жить на чемоданах и знает, что в любую минуту может снова двинуться дальше.

Глаза блестящие, серые, тёплые.

Подергивает плечами.

Как будто он снова в Полтаве. На тех пошлых красных скользких подушках.

Тогда он почти не говорил.

Воспаление связок — то есть как врач говорит, ларингит.

Хорошая болезнь: ничего не болит. Жара нет. Но сказать ничего не получится.

Вот и хорошо. Глупых вопросов Максим не выдержал бы. И так разрешил все. Зачем? Ибо Николай сказал?

Костлявая грудь тряслась от напряжения. Поднимал острыми плечами.

Каждый раз.

Это ли он всегда такой?

Или только с ларингитом?

Пот сверкал по гладкой коже. Не стекал нитью, а покрывал туловище ровным влажным блеском.

Дурак чего-то стыдился этого пота. Пытался вытереть одеялом. Как будто это неестественное.

Летом.

В жару.

После всего.

Таскал папиросу в пальцах.

Кашель.

Щеки красные, а на ощупь холодные. При ларингите бывает – температура падает, тело мерзнет, ​​кожа вся мокрая.

И он все равно приходил.

Большей дураков, чем простудить горло до потери голоса посреди июльской жары, Максим представить не мог.

И большее упрямство — тоже.

“И все же… что он тогда во мне искал?

Парень.

Немой от болезни, прижатый своими страхами - что он хотел найти?

„Gdzie sie raz poszło, там się łatwo wraca.” (Поль. Куда раз пошел — туда легко вернуться.)

Старая правда.

Почему-то болезненно точная.

Максим не успел выдохнуть.

Майнуло:

…Боже мой, блядь…

Боже. Но он влюблен.

В тебе.

С лета.

И это самое плохое, что могло произойти сегодня.

******

Максим отшатнулся ровно на полшага — автоматически.

Усталость сказалась.

Босый, голый по пояс, помятый, с сигаретным дымом в волосах, с тем выражением лица, которое бывает у людей, которые уже раз в жизни умерли, но по какой-то причине продолжают ходить.

И вот сейчас у него в доме это худое несчастье в пальто. С сумкой.

Революционер.

Голодный.

С кровью на пальто.

Черный от дороги.

Боже, из каких краев он ехал?

Максим смотрел.

Даже плечо заныло.

Думал только одно:

Не сейчас.

Только не сейчас.

Хоть завтра.

Хоть спустя неделю.

Но не сейчас.

Теперь он может не выдержать.

Может сказать что-нибудь лишнее.

Или, не докажи Господи, сделать что-то лишнее.

А тогда все рухнет.

И Николай его убьет.

И будет прав.

И так полтора года потеряли из-за этой ссылки на Кубань. И еще полгода спустя его, Максимову, мобилизацию.

Время высыпалось между поездами, конторами и чужой войной, и вот теперь снова оно.

На пороге.

– Заходи, – сказал он наконец. Голос прозвучал чужо.

Симон шагнул в комнату из сеней.

Отдал ключ от киевской квартиры: жил там, пока Максим сражался с японцами.

По комнате растекся холодный воздух, как тень.

Вцепился в ту сумку.

Максим машинально заметил:

сумка тяжелая, что-то жесткое внутри.

Пахнет сеном. И… дымом?

Не дай Бог он притащил оружие.

Или взрывчатку.

– Что это? — бросил Максим, указывая на сумку.

Симон взглянул на нее, словно там лежала икона.

- Ратыца, - сказал просто. - На холодец. Ведь Рождество скоро.

Максим хлопнул.

Еще раз.

Третий.

— Ты… тащил… свиную ракотицу… через полимперии?

Симон кивнул.

Совершенно искренне.

Ну ведь это логично: Рождество.

Максим провел ладонью по лицу.

Невольно хмыкнул.

В этот момент Симон поднял руку, словно