Огни Хафельберга - Софья Валерьевна Ролдугина
Дайте мне знак, ну кто-нибудь, пожалуйста. Я же не могу, разорвусь, лопну. Он так ждал чуда, что даже не особенно удивился, когда поднял глаза и увидел в темноте едва-едва светящийся силуэт. Один, а рядом еще и еще… Их было девятнадцать, стоящих тесным кругом женщин в старомодных платьях и узких джинсах, совсем еще юных и старух, красивых, улыбчивых, милосердных.
Никакой пугающей тишины не осталось и в помине. Наоборот, ночь полнилась гулкими шепотами, болью и печалью. Марцель длинно выдохнул и, как вомут, шагнул. — Не исчезайте, пожалуйста. Я хочу вас выслушать. Теперь, наверное, я готов. И тогда первая из них, та, что стояла ближе, вспыхнула ярче и шагнула вперед.
Наслепительно рыжая, зеленоглазая, такая живая, руд, чьи глаза прощали заранее любую вину и ничего не требовали. И Марцель вытянулся ей навстречу. Одна напряженная струна, от позвоночника до кончиков пальцев, также безоговорочно готовый принять любое зло. Поток дымного пламени хлынул со всех сторон.
Он обнимал Марцеля, с каждым болезненным вздохом проникал глубже в грудь, в кровь, в сами кости, облизывал скулы и веки, бился в разуме беспросветной тоской, от которой хотелось выть, но горло сводило и каменели мышцы и… Когда все закончилось, Марцель чувствовал себя переполненным кувшином, в котором плескался густой черный яд. А вокруг таким же ровным кружком, как призраки, сидели кошки, едва различимые гибкие тени во мраке, красноватые отцветы глаз и утробное мурлыканье.
— Я так и знал, — подавился нервным смешком Марцель, — что кошки — это неспроста. Теплый пушистый зверек ткнулся в колени, замурлыкал, мазанул хвостом по лицу. Марцель хрипло засмеялся и встал на ноги. Кошки так и шли за ним безмолвным эскортом до самого дома Вальцев.
На уши давила тишина, странная, ненормальная, ни телепатических шепотов, ни далекого грома. Свет в доме не горел, ни в одном окне. Когда Мартель открывал дверь комнаты и их с Шелтоном комнаты, он уже знал, что увидит, но все равно это оказалось больно. Ни чемодана, ни ноутбука, ни стратега. Окна распахнуты настежь. У него всегда было ощущение конечности этой связи, что когда-нибудь она прекратится, внезапно, когда он будет меньше всего этого ждать, как сейчас, как сейчас, как сейчас.
Впервые с той секунды, как он принял решение остаться, Марцель почувствовал себя по-настоящему мёртвым. Он включил свет, подошёл к столу, выдвинул ящик, Безделушки были на месте, все очки с цветными стеклами, брелоки и напульсники. И та подвеска-черепушка тоже.
Она весело скалилась из глубины ящика и разве что только не подмигивала. Чувствуя, как от желудка расползается по телу нечто холодное и отупляющее, Марцель вытянулся на кровати. Той, где спал Шелтон. От подушки слегка пахло ментоловым шампунем, но больше порошком. Безлико и приторно. «Взять с собой брелок на удачу? Нет, жалко, сгореть же».
Очки и напульсники было жалко тоже, и Марцель нехотя поднялся с кровати. Нашел в столе относительно чистый лист бумаги и карандаш, размашисто написал «для Ульрике», надеясь, что фрау Вальц поймет правильно, и высыпал на этот лист все свои сокровища. Потом зажег настольную лампу и вытащил из кармана изрядно подмокшие и помявшиеся фотографии. На ярком свету расплывшаяся надпись на обороте карточки читалась не намного лучше, чем в башне и в церкви, но все же читалась.
Не Йон и не Лао, ну, конечно же, Лео Це, Лайнолд Сорн, старший дружок Иоганна по полиции, неудавшийся священник и кладбищенский сторож. Марцелю как-то совсем не кстати вспомнилось, что после убийства Рут Пирокенетик сел на поезд, который шел по направлению к горам. Я идиот. Надо было догадаться уже тогда. И Шелтон наверняка догадался.
Выложив фотографии на тот же лист бумаги, Марсель на всякий случай прижал их очками и тяжело поднялся. Невидимое пятно омертвения захватило уже всю грудину и поползло дальше, и к ногам, и к шее, замедляя ток крови и вселяя жутковатое спокойствие. Безысходная тоска и чужие воспоминания все так же плескались где-то на границе осознания, но теперь это не угнетало. Вряд ли пришлось бы долго терпеть.
Марцель тщательно перешнуровал ботинки, оправил свитер и торопливо сбежал по лестнице. В холле он порылся в комоде под зеркалом, отыскал древний пластиковый фонарик на батарейках, который Герр Вальц держал на случай конца света или атомной войны. Несмотря на треснувший корпус, работал фонарик нормально и Марцель забрал его без всяких угрызений совести. В конце концов, идти до логова Цорна было еще далеко, а густые тучи так и не рассеялись, а Вальц потом купит себе новый.
Кошки терпеливо ждали за порогом. Теперь их словно больше стало, не два десятка, а четыре как минимум. Желтоватый луч фонарика выхватывал из темноты лапы и хвосты, красновато отсверкивал в умных круглых глазах, мазал по гибким спинам и бледно-розовым на просвет ушам. После дождя под ногами хлюпало, но даже самые белые и пушистые из кошек оставались возмутительно чистыми, будто они бродили по своим особым, незапачканным кошачьим путям, где нет ни слякоти, ни грязи, ни призрачного запаха гари.
Марцель отстраненно разглядывал их и старался угадать знакомых. Слишком долгая дорога, слишком много времени, чтобы думать. Он шел к станции и вспоминал случаи, фразы, поступки, — бессистемно и жадно. Так греются у огня перед тем, как навсегда выйти в полярную ночь.
Захламленные тупики Шельдорфа, ночевки в картонной коробке из-под холодильника, замысканный пуховик вместо одеяла и пьяный монотонный голос женщины, читающей книги вслух по памяти. Шванг смотрит в небо через дырку в картоне и ждет чего-то очень хорошего. Оно обязательно случится. Да, да, об этом наперебой говорят голоса вокруг. Каждый хранит ожидание чуда глубоко внутри. Не могут же ошибаться абсолютно все.
Точка чистоты в центре города. Поток холодной воды. Она не спасет от жажды. Ее невозможно пить. Слишком солоно и остро. Но волны сбивают засохшую корку с кожи, и хочется раскинуть руки и упасть спиной в этот подаренный океан. А океан знает, что он уже подарен. Ему. Шванку из картонного тупика. Шелтон выносит его из клиники на руках.
Хватка на плече едва ли не ломает кости, ногти впиваются до кровавых лунок. Голова у Марцеля запрокинута и при каждом шаге вихляется из стороны в сторону, как на шарнире. Холодный воздух булькает в горле и лезет под куцую больничную пижаму. Хочется курить. Так сильно, что пальцы на ногах поджимаются, и это желание уже не чужое, но еще и не свое.
А свое рождается медленно, мучительно, где-то в нерве внутри позвоночника, желание ходить и осязать, видеть, слышать, чувствовать, делиться, просыпаться ночью от кошмара и украдкой касаться прохладной руки, впитывая спокойствие кончиками пальцев. И выгнутое небо трясется от беззвучного смеха. А потянешь такое счастье, придурок! Марцель не стал мудрить и просто отправился вдоль рельсов.
Та же дорога к горам и кладбищу, только под ногами не разъезжается от сырости. Кошки сновали в мокрых зарослях травы внизу, беззвучно скользили по гравийной насыпи, шарахаясь от цвета фонаря, но впереди всё время настырно маячил чей-нибудь пушистый хвост, как сигнальный флажок, и кто-то с утробным мурлыканьем бодал ноги лобастой головой, словно поторапливая. Город остался далеко позади, редкие огоньки, тёмная громадина монастырской башни и душное лоскутное одеяло снов.
Они вдвоём, на кухне у вальцев, и Шелтон в мягком белом свитере с высоким горлом, на столе — ноутбук, в гнездо воткнуты марцелевые ярко-фиолетовые наушники. Глаза Шелтона полуприкрыты, на экране ноута чернота и расходящиеся цветные круги, в наушниках бьется хаотический фриджаз. Стратег не работает, отдыхает, и к губам у Марцелия прилипли два слова «двадцать шесть, двадцать шесть, двадцать шесть».
Исключительность Шелтона уже настолько привычна, что не удивляет, и он почти всегда кажется человеком без возраста, слабости и желаний. Но сейчас в дрожи влажных ресниц и беззвучном движении губ, в разноцветном мельтешении на экране и в таких ярких капельках наушников на светлой и ровной коже снисходит на Шелтона нечто смертное, земное.
Мартель сирится угадать музыку по эху в чужом разуме, а Шелтон вдруг усмехается и целую секунду глядит ему в глаза. Молча. И от миллиарда вопросов остаётся только один. А какая музыка нужна ему на самом деле? Когда он просыпается посреди ночи, то вокруг никого нет. Соседняя кровать пустая, даже не смята. Шторы на окне
