Дальний билет - Михаил Сидорович Прудников
Сквозь боль в голове Круминьш ужаснулся мысли, что все произойдет не так, как он предполагал, что никакой фермы он не получит, что он никому не нужен здесь и скорее всего впереди его ожидает смерть. С тех пор ужас не покидал его.
Круминьш не пытался больше вступить в контакт с немцами — и тогда, когда его бросили в охраняемый сарай, и тогда, когда его вместе с другими узниками повели в общую колонну, и в самой колонне. Более того — он чувствовал, что поддержку может найти только среди тех, кто идет вместе с ним в колонне, но, помня о брошенной винтовке, о своем крике «сдаюсь!», не решался обратиться к кому-либо из пленных, словно боялся, что им известно обо всем этом.
Он несколько пришел в себя в лагере, куда их привезли уже через неделю и где в первые дни оставили по какой-то причине в покое, затолкав в огромный барак. Осмотревшись, Круминьш и здесь не стал искать контактов с пленными — ему показалось, что они смотрят на него отчужденно, что, впрочем, так и было: он все время до этого держался в стороне, да к тому же утром и вечером молился.
Размышляя, он решил вновь объясниться с немцами, но этому помешал случай при раздаче баланды, от которой все еще мутило, но которую изголодавшийся Круминьш съедал без остатка. В очередной раз ему показалось, что в миску плеснули не полный половник, и он непроизвольно потянулся миской за добавкой. Раздатчик и пришедший на помощь конвоир жестоко избили Круминьша.
Вкус предательства оказывался горьким. Боясь разувериться в боге, Круминьш молился ему все усерднее, что вызывало насмешки большинства, а утешения немногих верующих тоже закончились быстро: Круминьш был баптистом, и это оттолкнуло их, да и сам он сторонился иноверцев.
Бог не слышал Круминьша. При осмотре барака, где были размещены в основном раненые пленные, он был признан годным к работе и уже на следующее утро копал ров на окраине городка. Здесь он понял, что Германия готовится обороняться на своей земле, и, значит, в недалеком будущем вполне вероятна встреча с советскими войсками, которые потребуют ответа за его поступки.
Не обделенный умом Круминьш стал загодя готовиться к этой встрече, и тогда-то появились зачатки его легенды, впоследствии одобренной хозяевами, по которой в соучастники происшедшего приглашался баптистский бог.
Подготовка ко лжи, казалось, была одобрена богом, ибо лишь несколько дней провел Круминьш на тяжелых земляных работах. Однажды утром на построении, после которого пленных гнали ко рву, их неожиданно задержали. Радуясь даже такому отдыху, Круминьш не размышлял о причинах задержки, когда перед строем появился худощавый человек лет сорока в полувоенном костюме. Человек этот молча и не спеша шел вдоль строя, осматривая узников. Когда он поравнялся с Круминьшем, Круминьш не отвел взгляда.
Человек остановился, спросил по-русски:
— Что смотрите? Чего хотите?
Круминьш отвечал по-немецки:
— Все в порядке, господин начальник.
Человек кивнул сопровождавшему его офицеру, и тот записал номерной знак Круминьша. Затем визитер выступил перед строем с речью. Он повторял слова Геббельса о рейхе, обещал немыслимые — блага за определенное сотрудничество, грозил уничтожением за любое неповиновение. Так что, когда Круминьша вызвали в канцелярию лагеря, он хоть и не предполагал, о чем пойдет речь, но смутно надеялся, что с этим человеком ему удастся договориться.
Однако уже привыкший ко всяким неожиданностям Круминьш, войдя в канцелярию и оказавшись один на один с худощавым визитером, не спешил заговорить первым. Визитер тоже не торопился с разговором, осматривал Круминьша с брезгливостью и долго. Наконец спросил:
— Вы хотели донести на кого-то?
— Нет, — отвечал Круминьш по-немецки, не отводя взгляда.
— Откуда вы знаете немецкий язык?
— Я родом из Прибалтики.
— Да? — Брезгливость исчезла, но худощавый сказал резко: — Перестаньте таращить на меня глаза и говорите по-русски!
— Слушаюсь! — Круминьш опустил голову.
— Чего вы хотите? — повторил свой утренний вопрос визитер.
— Жить, — коротко ответил Круминьш.
Человек снова долго и пристально смотрел на Круминьша, что-то решал — Круминьшу показалось, что у его собеседника растет какое-то сомнение.
— Хорошо. Идите, — сказал визитер.
Свободный в этот день от работ Круминьш особенно усердно молился, уверенный, что в самом скором времени его судьба должна была измениться. Так оно и случилось.
Правда, Круминьш не знал, что доклад о нем худощавого визитера сопровождался предположением о причастности Круминьша к одной из разведок, и поэтому, когда через день за ним явились на комфортабельной машине, отправился в неизвестность с радостной надеждой.
Ехали долго, миновали несколько поселков и городков, остановились в предместье у большой виллы, вход в которую тщательно, как заметил Круминьш, охранялся.
Его поразило обилие военных в коридорах виллы. В комнате, куда его ввели, тоже было несколько офицеров, один в чине полковника. Из-за стены доносились поразившие Круминьша крики и стоны.
— Отведите его, — сказал полковник, осмотрев Круминьша.
Он снова оказался в коридоре, заполненном военными. Сопровождавшие его люди стали толкаться в одну дверь, в другую — все они оказывались запертыми, из-за некоторых слышались крики избиваемых людей.
Круминьш почувствовал, что ноги подкашиваются, еще бы мгновение, и ему стало бы дурно, но один из сопровождавших подхватил его под руку, спросил участливо:
— Что с вами?
Круминьш, ободренный, пришел в себя — он и представить себе не мог, что все происходит по заранее намеченному сценарию.
Наконец дверь одной из комнат подалась, и Круминьш оказался в довольно просторной комнате, не сразу сообразив, что щелкнувший в замке ключ означает, что его заперли.
Одиночество, впрочем, длилось недолго и было прервано появлением трех человек в белых рубашках с закатанными рукавами, а вместе с ними начался многосуточный кошмарный сон. Вошедшие без всяких слов и объяснений стали избивать Круминьша. Первые слова он услышал, когда пришел в себя на полу оттого, что его обливали холодной водой.
Теперь вперемежку с ударами от него требовали назвать связи, назвать цель, с которой он сдался в плен, назвать его якобы настоящее имя.
Круминьш кричал, молил о пощаде, клялся, что он не советский разведчик. Ужас и боль были настолько велики, что дальше было некуда
