Нерасказанное - Ritter Ka
V-IV. ПО ТОЙ СТОРОНЕ
Полтава
Весна 1898г.
Саймону 19 лет.
В его партию Николай так и не взял.
Потому что еще не было.
Зато вылезла новая задача.
Николай явился спустя два месяца.
С папкой.
- Маленький. Вот нашел тебе.
Ты до сих пор делал, что я скажу.
Этот… будет слушать тебя.
Стукнул папкой о стол.
— На год тебя меньше.
Художник.
Елисаветград.
Бунтует.
Режим ненавидит.
Вышивка!
Ух!
Ух… кстати тоже неплохой должен быть.
(Аж усы пошли танцевать)
Что кривишься? Смотри, какое милое!
Как под тебя делаем.
Халамидник.
Тренуйся! По максимуму!
(Сводит две руки, скрещивает пальцы)
Володею звать.
Смотри! Черные глазки!
- Будет весело, да? Я проверю. И достаточно шляться по девкам.
Николай уже идет, но бросает:
– А у меня, кстати, еще один. Как ты.
Никита зовут. Шаповал. Бахмут.
Симон сел.
Отвязал узел.
Владимир Винниченко.
Внешний адрес.
Фото.
Плевать.
Провел пальцем по фото.
Закрыл папку. Всунул под мышку. Вышел.
VI. МОЙ СОСЕД
"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).
Квартира Симона.
20е числа апреля 1918 г.
[Кухня. Тот же стол.]
Вечер. Газета. На столе чашка, кусок черного хлеба, немного творога.
Оля сидит боком. В шелковой рубашке. Читает. Симон заходит с улицы.
Он кладет сверток на стол.
– Не подумай. Просто увидел. Вспомнил тебя.
Она разворачивает бумагу.
– Господи. Это же эти самые. С битером?
Она молчит. Потом говорит тихо:
- Спасибо
Симон садится.
— Так решила не везти малышку?
– Там спокойнее. Polski to już się nauczyła. А теперь учит чешский. – сказала Оля.
– Это позор, – говорит он, откусывая от хлеба. — Петлюрина дочь говорит на польском и теперь чешском. А в Киев не уезжает.
Оля касается его плеча.
– Он видит в ней тебя. Jej nie zdradzą. Bo kochają ciebie. Przez nią (Ее не изменят. Потому что любят тебя. Из-за нее.)
Тишина.
Вбегает Марек.
— Что, rudy zadek, пережил оккупацию? – говорит Оля и чешет его.
– Этот переживет всех, – ворчит Симон.
Оля, взором на Симона.
- Устал?
Он берет ее руку.
[СПАЛЬНАЯ. Вечер.]
Оля возле трюмо с зеркалом. Симон в очках у окна, дым на улице.
Читает вслух. - Дураки.
Он в пижаме на пуговицах.
Она встает. Обнимает сзади.
- Kocham cię. (Я тебя люблю).
— Олень, ты говоришь, когда боишься.
— Потому что у меня нет никого поближе.
(Ибо нет никого более близкого).
Он берет ее руку и целует запястье.
Опускаются на кровать.
Кот прыгает на них. Нев.
Оля смеется.
Симон, нежно.
– Марек, иди. Не твоя стена.
Кошка на подушку.
Оля раздевается. Симон нервничает: глупые пуговицы. Наконец-то все.
Целует ей животик.
Это его женщина. И сегодня будет.
Оля полусидела на кровати – подперта подушками. Грудь открыта. Складочки. Глаза чуть ниже его.
Симон на коленях между ее ногами. Левую руку вжал в стену за перлом. Держал равновесие. Праву погрузил в нее. Две точки одновременно. Снаружи и внутри. Как щипцы.
Любила с этого начинать.
Видел, как она меняется. Грудь поднимается выше, живот дрожит.
Вцепилась пальцами в подушку.
– Ты точно хочешь? - прошептал и остановился.
—Саймон, если я сейчас не приду, ты не выживешь.
(Если я сейчас не кончу, ты не выживешь.)
Взяла его руку, которая была в ней, поцеловала пальцы. Свой же вкус.
Еще немного. Несколько движений. Финиш. Олю даже подбросило несколько раз. А дальше сама отодвинулась.
Он не двигался.
— Олюня, спрашивай уже.
Кивнула. Как обычно.
– Ты чист?
Глубоко выдохнул.
– Да. Ни с кем. Вообще. Никак. Воевал.
—Входь
Так не было давно.
Этого не было времени.
Так Оля болела.
Так он не был уверен в чистоте.
А сейчас все сошлось.
Даже Марек пошел в кухню похлебнуть молочка.
Её дом. Её кровать. Её Симон. В ней.
(Ее дом. Ее кровать. Ее Симон. В ней.)
Они лежали на левом боку.
Она немного под углом вперед, словно прижатая к постели сердцем.
Он сзади, без давления, как он умеет. Могла сравнить.
Правая его нога была согнута в колене и стояла на кровати, прижимая ее бедра.
Так поближе.
Симон перебирал ее волосы. Белые кудряшки. Всегда да.
Его левая рука была свободна.
Сначала поддерживала ей голову, входя. Потом просто упала на подушку.
Руки его были чисты, без четок, ничего. Даже кольца не было. Похудели пальцы. Люфт. Опасно.
Главное, чтобы Марек сверху не прыгнул.
Симон потянул одеяло.
Ноги ледяные.
Любовь греет.
Но не в ноги.
Ей хорошо. Второй раз. Теперь да.
Перед своим финишем он остановился.
Вышел из нее.
Включил свет.
Подпер подушку. Сел.
Спина к стене.
Привлек ее к себе.
Снова в ней.
– Хочу, чтобы ты видела.
Она смотрит. Руки за перила.
Свет на его лице.
Взгляд во взор.
Глаза – серые. Как древесный пепел.
Все.
Замирает.
Вздрагивает.
Целуется.
Падает назад.
На подушку.
Под лампу.
Глаза открыты.
Симон знал, для кого это сцена.
## #26. Переворот
ПРОЛОГ. MOMENT OF GLORY
СОФИЙСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Киев, 1 марта 1918
Тепло. Что твой май. Остатки снега кипят, убегают в реки-вены Киева.
Золотая София бьет. Во все, что есть.
Режет лазурь.
Дым весной.
Свои вернулись!
Евгений с обеих сторон. Офицеры, капелланы, клерки. Грушевский в шляпе. Министры.
Все глаза вниз.
Там разворачивался дракон.
Величественный и блестящий.
В голове его Сечевые Стрельцы без оркестра. Только медные колокола.
Затем гайдамаки в черном.
Последним.
Оседлал зверя.
ОН.
Не уходил. Плив. Как на "Арсенале".
Саймон.
Серая длинная шинель складки.
Кожаный поясок. Медная пряжка.
Тонкое состояние.
Багровый шлик по черной шапке.
Как он в таком дышит?
А двигается?
Сафьяновые сапоги.
Черные перчатки.
Ступал по розам, которыми была заснеженная брусчатка.
Кто-то начал совать бутоны у дула ружей. Оружие расцвело.
Тотальный экстаз.
Дамы в шляпках, в вуалях, с лентами тянутся к нему, трогают плечи, пальцы.
Целуют щеки, ладони, край шинели.
Одна упала, плачет, шепчет.
Ребята, юные, срываются с мест.
Один в фуражке виснет на нем, другой целует, еще один обнимает.
Карманы Симона полны записок:
о любви,
о “вы мой стыд”,
о "не могу больше"...
Глаза как ртуть.
Углы губ дрожат.
Волна поднимается. Бьет в грудь, разливается теплом по телу.
Дышит тяжело. Шинель ходит.
Еще немного.
Но нет.
Удержался.
Шел. Вперед.
Евгений не мог отвести взор.
Не возвращение героя – явление.
Это был не Симон, ведший на штурм.
Что ночевал в штабе. С кем они куняли в соломе, потому что было негде.
Новый Симон.
Обновление.
Иконы.
Тело для толпы.
Хоругвы трепетали. Развевались желтые и синие полосы, и каждый крик толкал сотнями вспышек, отражаясь от фасадов, от каменных зданий, от куполов.
— Слава Украинской армии!
– Слава Петлюре!
Так приветствовали впервые.
Молебен. Евгений взошел поближе. Симон заметил, не вернулся. Весь в роли. Раба Божия.
Служба подходила к концу, колокола стихли, наклонился к Евгению:
– Я не Ефремов. Меня не уничтожат.
Я тот, кто руководит.
(нем. Я ведущий.)
Центральная Рада приняла:
Сечевые Стрельцы – гвардия.
Симон не нужен.
Поблагодарили.
Хотя не арестовали.
Вдруг хотел в диктаторы
Евгений понял:
Петлюра уже не атаман.
Другое пробило скорлупу.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Описание представлено по воспоминаниям участника событий. Д. Дорошенко.
> В.ВИННИЧЕНКО, Возрождение нации:
С. Петлюра сдержал слово: освободил всю Украину. Прогнал насильников, такой непобедимый, такой могущественный, такой отважный.
(Вероятно, сарказм.)
ПРИМЕЧАНИЕ. В. Винниченко в городе не было, он еще долго был на отдыхе. В том числе искал контакт с врагом.
I. МАСТЕР КУКОЛ
Март-апрель 1918
I-I. [СТРЕЛЬЦЫ]
Сначала их было пятьсот.
С формой, хоругвями, командой.
На фоне площади это почти ничего.
В марте стала тысяча.
В апреле две с половиной.
Из них три четверти приднепровца.
Имидж.
ПР.
Реклама.
Немцы ограничивали наплыв галичан.
Бесполезно.
Все равно прибывали.
С техникой, опытом.
Люди шли не в правительство.
К нему, Евгения. И к Симону.
Тот умел и "по-галиции", и "по-тутейшему",
Цитировал Шептицкого, рассказывал о своем прошлом во Львове.
Шутил о Полтаве.
Один человек. Две Украины. В нем.
Стал для
