Искатель, 2002 №1 - Сергей Кузнецов-Чернов

— Спасибо, — машинально ответила Оля и долго смотрела в худенькую спину учительницы, в просвет между ее кривыми ногами, на каблуки, противно стоптанные на один бок, как у пьяного мужика.

Нечего тебе делать в Европе, нечего, старая каракатица. Ты просто плохая учительница, поэтому ты не едешь, поэтому ты ходишь в стоптанных туфлях, поэтому ты такая несчастная. Плохая учительница, плохая некрасивая неумная женщина, я никогда не буду плохой… Кем я буду? Не знаю. Не важно кем, важно не быть плохой, а следовательно, ненужной. Важно быть необходимой и единственной, неповторимой и прекрасной. Оля-ля!

Мальчик

Не едет, не едет, не едет. И мир в его глазах обрушился. Все стало безразличным: и Европа, и западные красоты. Не едет! Почему? Именно ей место в Европе, а не этим придуркам-одноклассникам, выряженным, как попугаи, в яркое и кожаное. Она, в своем простеньком, но с таким вкусом сшитом платье, в сто раз прекраснее галдящих обезьян, притиснувших лица к стеклам автобуса и наблюдающих, как стремительно уходит Ольга.

Сердце Егора билось в горле, поэтому пришлось сделать судорожный глоток. Но оно все-таки поднималось и поднималось, и Егор вновь его проглатывал.

Долговязый обернулся острой мордочкой и выразительно посмотрел в глаза Егору. Чего уставился? Ну чего ты уставился, Глист? Я тебя предупреждал? Я тебя предупреждал. И не раз.

— Поплыл, — удовлетворенно сказал Глист.

Все обернулись от окон и тоже уставились. Смазано, все смазано, и горячо в глазах. Но ничего, ничего, я не промахнусь.

— Ах! — радостно выдохнул класс, и долговязый выпал из автобуса.

— Ты чего? Ты чего? — взлетел снизу вскрик.

Егор сглотнул в последний раз, решительно поднял сумку и вышел из автобуса. Наплевать. Езжайте. А тебе, Глист…

— Еще? — вполне основательно спросил Егор.

— Чего еще? Чего еще? — Глист предусмотрительно попятился.

— То же самое.

— Дурак. — Долговязый обиженно, чуть не плача, засопел.

Крепыш Егор, на полголовы ниже поверженного насмешника, пошел. Тоже прочь. Отсюда. От автобуса. От этих глупых глаз. Пусть. Смеются? Пусть. Не замечает? Пусть! Зато он будет все каникулы здесь, дома, в этом же городе, будет видеть ее окно, а иногда ее. Она странная, ни на кого не похожая, ни с кем не дружит, все молчит, с классом не ладит. Пусть!

— Егор! Ты куда?

— Не еду я, Татьяна Ивановна.

Нельзя было не удивиться основательности ответов крепыша, не оставляющих сомнений в том, что он именно так и сделает. Но Татьяна Ивановна достаточно знала Егора.

— Господи! А ты-то почему?

— Собака заболела.

— Собака?

— Да.

— Как ты узнал?

— Почувствовал. — Опять уверенность и непреложность.

— Глупости какие-то. — Татьяна Ивановна устало вздохнула. — Как это можно почувствовать?

— Можно. Я заболею — он почувствует.

Не понимая причины уверенности Егора, Татьяна Ивановна поддалась непонятной магии чувства, почти взрослого.

— Хорошо, Егор. Не едешь так не едешь.

— Да. До свиданья, — сказал Егор.

И…

Конечно, Алдану было худо. Эмоциональная ниточка, связующая собачью и Егорову сущности, натянулась до звона. Так было всегда. Эту нить мальчик чувствовал физически. И первая его собака, черный пудель, умерла именно в тот момент, когда Егор метался в жару кризиса воспаления легких. И, вбежав в квартиру, он будто воочию увидел связующую их сердца звонкую нить — Алдан его не встречал. Не надо было упоминать буля в разговоре с учительницей. Но теперь не объяснить даже самому себе причину возникновения печального аргумента. Или причина одна: Алдан заболел до его объяснения с Татьяной Ивановной. И ничего сверхъестественного в этом не было.

Бультерьер лежал на балконе, уткнув морду в лапы и никак не реагируя на появление мальчика. Егор нежно тронул собачий нос — влажный и холодный, положил ладонь на лобастую голову. Здоров, но ужасно обижен.

— Прости, Алдан, — прошептал Егор. — Я не должен был говорить про тебя. Думал про нее, а сказал про тебя. Трус. Гнусно поступил, чего там. Не по-дружески. Прости.

Алдан поднял морду и посмотрел в лицо мальчику умными карими глазами. Егору стало стыдно. Волна стыда, горячая и тяжелая, захлестнула сердце и поволокла за собой, как отлив сопротивляющегося краба, в еще более горячую глубь. Затем стало страшно. Значит, он ради зеленоглазой длинноногой девчонки способен предать друга? Нет. Подставить. Так это называется.

— Мам! — болезненно закричал Егор, натыкаясь на дверные косяки, переходя из комнаты в комнату большой красивой и удобной квартиры. — Мама! Ты где? — Дошел до спортивной.

Ну, конечно. Маманя пыхтела на тренажерах. Она и не слышала, как он зашел. Интересно, удивится хоть тому обстоятельству, что он не едет в Европу? Не хухры-мухры!

— Мам, я не еду.

— Не едешь? — Маманя, лежа, глубоко вдыхала и выдыхала. — Куда ты там не едешь, твое личное дело, но почему ты заходишь сюда, когда я занимаюсь? Я тебе запрещала, по-моему. Это неприлично, Егор. Ты уже не маленький.

— Мама, я не еду на каникулы в Европу. Извини, я зашел, чтобы сообщить тебе это.

— Почему? В Европу, все-таки, не в Большое село к бабушке.

— Не хочу.

— Весомый аргумент. Что ж, не хочешь, как хочешь. А теперь — выметайся.

— Хорошо. Алдан завтракал?

— Нет. Отказался. Он с утра сегодня капризничает. Ремня ему хорошего, а вы с отцом возитесь с ним, как с младенцем.

— Заболел, что ли?

— Авитаминоз у него. Летний. Отец врача вызывал, в коридоре рецепты. Сбегай, купи лекарств своему Алдану. Все, не мешай.

Рецепты вместе с «зелеными» лежали возле телефона. Сунув их в карман, Егор опять склонился над Алданом.

— Пойдешь со мной, Алдан? Прогуляемся. Купим тебе витаминов. Идем?

Бультерьер поднял голову.

— Ну ладно. Кончай кукситься. Ну виноват я, прости.

Бультерьер встал.

— Пошли-пошли. Проветримся. Ветерок выдует из тебя все подозрения.

Алдан, демонстративно отвернув голову и не глядя на мальчика, потопал, переваливаясь, к выходу.

Девочка

Сделаем счастливое лицо и огромную, вот такую, улыбку. Мы ничем не огорчены, у нас все в порядке, и гардероб мой меня вполне устраивает.

Бабушка, когда вошла Ольга, воровато держала руки под подушкой, но очки снять не успела. Опять писала послания детским беззащитным почерком, опять разыскивала его, потерявшегося папочку, ее ненаглядного негодяя-родителя.

— Дай сюда! — Ольга протянула руку.

— Чего, Оленька? — невинно, как в первый раз, спросила бабушка.

— Не знаю, чего. Письмо, или что ты там писала?

— Ничего я не писала.

— Бабуль, ты очки забыла снять.

— Ой! — как всегда и все равно невинно испугалась бабушка и сдернула очки.

— Нам с тобой плохо вдвоем, да?