Искатель, 2002 №1 - Сергей Кузнецов-Чернов
Капитан тряхнул головой, отчего ломанулась набухшая кровь в виски, и с трудом оторвал прилипший взгляд от совсем не китайских, но по-восточ-ному загадочных глаз Джоржа.
— Как это вы при чем? — взвился голос перезревшей. — У меня украли Джоржика!
— А это что?
— Кто!
— Ну, кто?!
— Вернули.
— Так в чем дело, черт возьми?!
— Не ругайтесь. Вы на службе. — Дама села. — Я закурю. — Закурила. — Мне его вернули. За деньги. Улавливаете?
— Что я должен улавливать?
— У меня украли собаку. Очень дорогую. Я дала объявление в газету и на городской канал телевидения. Мне вернули собаку за деньги. — Стареющая бестия выпрямила спину и пустила тонкую струйку дыма.
— Ну?
— Вы что, ничего не улавливаете?
— Что я должен улавливать?
— Как?! Вы не понимаете, что собаку у меня выкрали специально с целью выкупа?
— Бред какой-то.
— Бред?.. Но позвольте! Я член клуба «Четвероногий друг». У моей знакомой украли буля. И тоже вернули за деньги. Слышите? Здесь орудует целая шайка гадких малолеток! А вы сидите и ничего не делаете!
— Ага. Ладно. Понятно. — Капитан вздохнул и потер лоб ладонью. — Уберите вашего китайца со стола и пишите заявление. Подробно. Как пропала собака, каким образом вам ее вернули, за какую сумму… Ну и так далее.
— Вы должны наказать преступников. Представьте, какая опасность угрожает нашим бессловесным друзьям. И кто их защитит, если не мы?
— Хорошо, хорошо. Пишите. — Капитан шумно встал, достал листы бумаги.
А пекинес Джорж, в последний раз взглянув на Ключевского, гордо проследовал в сумку, видимо, он часто так путешествовал. Да и чем, собственно, отличалась сумка хозяйки от китайского паланкина? А вот в темных очах Джоржа капитан успел заметить холодную усмешку, ну совсем жиголовскую. И вспомнил бесполезную для него нынче, где-то когда-то вычитанную подробность из жизни пекинесов: эти милые собачки обладают самыми шершавыми и упругими язычками, а потому их очень ценили, холили и лелеяли императорские прелестные обитательницы гаремов. Капитан посмотрел на склоненную над листом бумаги аккуратно причесанную, неприятно контрастирующую с обильными телесами, сухую маленькую головку посетительницы. А теперь обожают обойденные вниманием мужчин разрушающиеся женские организмы. Да-а… Сучья, однако, головка, он бы сказал.
Девочка
Она стремительно рассекала тонким юным телом затхлый воздух школьного коридора. Оля. Ольга. Оля-ля. Дерзкий двойной прыжок язычка к влажному нёбу. Шлеп-шлеп. Оля-ля! Светлая-светлая блондиночка с зелеными раскосыми глазами, с дерзкой рыжиной в волосах. Казалось, солнечные лучи с ее прядью в пятнашки играют. Стройные ножки, худенькие плечи, трогательные пальчики. И вдруг — вполне женский шарм в уголках детских пухлых губ, презрительно изогнутых. Прелестное двенадцатилетнее создание, которое родила славянская провинция и сама застыла в изумлении и благоговении. Скоро тринадцать, а там четырнадцать и — шестнадцать. Тогда посмотрим, тогда посмотрим. Вы все у меня в ногах валяться будете, жалкие чухонцы да пошехонцы, чумазые наседки…
— Оля! Постой! Да куда же ты?!
Резкий противный голос, кривые ноги, облезлая кожа рук, всегда открытый жадный рот. Разве такой должна быть учительница русской словесности? Испуганный зрачок в мутном белке — недожаренная яичница из яйца курицы, не видевшей сочной зелени.
Оля прибавила скорость, ветер зашумел в ушах, жгучие слезы вскипели под веками, и трогательные пальчики сжались в крепкие кулачки. Но Татьяна Ивановна ухватила ее за руку и дернула, повернув к себе лицом. Она шумно дышала открытым ртом, и дыхание стареющей женщины затхлым могильным ароматом коснулось юной щеки. Оля сморщила нос и уставилась в пол, последним усилием сдерживая слезы.
— Почему ты не хочешь ехать? Объясни! Это ведь не рядовая поездка на экскурсию в Москву. Вы едете за границу, по городам Европы, всем классом! Нам колоссально повезло! Мы единственная школа в городе…
— Нет! — отрезала Ольга телеграфную ленту педагогической тирады. Но телеграф застучал вновь.
— В конце концов просто глупо. Я уж не говорю, что неуважительно по отношению к нам, учителям. Мы с таким трудом выбили эту поездку, нашли спонсора…
Оля вырвала руку из цепкой учительской хватки.
— Ты вообще едешь бесплатно. А твоей бабушке мы нашли сиделку.
— А кто будет платить сиделке?
— Тебя это не должно беспокоить. Мы на педсовете решили: сбросимся — заплатим.
— Чем?! — Оля подняла глаза, и Татьяна Ивановна увидела зеленые озера перед наводнением. — Вам самим не хватает. Вы же бастуете без конца.
Теперь телеграфный аппарат застрял окончательно. Яичницу ее глаз подернуло пленкой испуга — педагог не переносил детских слез. Знала ли об этом Оля? Еще бы! Все маленькие слабости школьных пастырей ей были известны. И все же слезы были детскими. Злыми, конечно, бессильными, почти неуправляемыми. В чем она поедет? В чем? У нее единственное летнее платье, сшитое бабушкой. Разумеется, в нем она отлично выглядит, но оно единственное приличное, все остальное для Европы не годится. У нее нет соответствующего купальника. А босоножки? В такой обуви можно ходить только по нашим кривым улочкам. К тому же фон, на котором ей придется красоваться в своих обносках, будет джинсово-кожаный, бархатно-велюровый. Что она не знает, что ли, как одеваются в классе? Не-е-ет. Ее время еще не пришло. Пущай едут, прошвырнутся по Европам, нехай. Она гордая, она подождет.
Татьяна Ивановна шмыгнула носом, провела облезлой от вечных стирок и кашеварок ладонью по глазам и проговорила, соглашаясь со всем на свете:
— Ладно, Оля. Какие твои годы? Будут у тебя еще Европы и Америки. С твоей внешностью… — Она махнула все той же облезлой рукой и прерывисто вздохнула, словно вспомнив, что у нее-то не было ни Америк, ни Европ, да уже и не будет. — Только не надо плакать, девочка.
— Я не плачу, — вздернула плечико Оля. — Я никогда не плачу. — Теперь глаза ее действительно сухо блестели.
— Ну, никогда — это слишком, — вдруг устало сказала Татьяна Ивановна. — Поплакать бывает полезно. Но в данном случае не стоит. Тебе — не стоит. Мне — в самый раз.
— Вам? — Оля искренно удивилась.
— Мне. — Татьяна Ивановна серела на глазах. — Я ведь тоже не еду. А это, вероятно, мой последний шанс выбраться на ту сторону границы. Что ж. Не судьба, видно. А ты правильно поступаешь, девочка. Нехорошо оставлять больную бабушку с незнакомым человеком. Мама
