Искатель, 2002 №1 - Сергей Кузнецов-Чернов
Дерябин прервался и с силой потер свое лицо обеими ладонями. Лицо его словно подернуло тонким осенним ледком, надо было помочь лицу обрести себя. Он тер и тер лицо, ломая и круша холодный трупный лед, сметая острые осколки, пропуская между пальцами ледяную шугу прошлого.
— Как же ты жил… потом… — еле слышно прошептала старушка.
— А потом я не жил. Я пошел на это сознательно. Я был готов к смерти. Я служил, ловил преступников, получал звания. Ходил, ел, спал… Заставлял себя не думать о прошлом. Его просто не было, прошлого. Впрочем, не было и будущего. А настоящее было будничным, определенным и единственно возможным. Я не жил. Я работал.
Дерябин снял руки со своего лица и увидел наполнившиеся глаза бабушки Оли. Слезы выползли наружу и запрыгали вниз по многочисленным морщинкам. И извилистый бег животворных капель вернул лицу майора теплоту.
— И вы знаете, в моей профессии появилось огромное подспорье. Я не боялся смерти. Чего же бояться, если я уже не жил? Так и добрался до сегодняшнего дня, до сегодняшних должностей и звания.
— И большая у тебя должность? — Старушка вскинула вверх мокрое лицо и вытерла глаза, нос и щеки платочком.
— А это как посмотреть.
— Никак я не желаю смотреть. Дочь у тебя. Вот твоя главная должность. Мне, сам видишь, недолго уже осталось ползать. После смерти Иры ноги отнялись. А теперь… — Она махнула рукой, но не печально, а легко и даже как-то радостно.
Да и Дерябин, возможно, опять-таки в силу своей профессии привык смотреть в лицо фактам и уверять старушку в том, что она еще проживет лет сто, не собирался. Он внимательно слушал и был заранее со всем согласен.
— Дочь у тебя, — повторила бабушка Оли. — И как бы вы ее ни произвели, по договору или без, один ты у нее остался. Больше у нее никого нет на этой земле. Слышишь? Никого.
— Слышу, — твердо кивнул майор.
— Как звать тебя?
— Меня?
— Тебя, тебя. В моей памяти только фамилия твоя сохранилась. Ирочка иначе тебя и не звала, при мне, во всяком случае. Дерябин и Дерябин.
— Точно, — сказал майор и почувствовал, как заныло его здоровое сердце. — Меня по имени никто и не звал никогда, всегда по фамилии. Или официально, по имени-отчеству. Или просто по званию. Лишь в детстве, одна детдомовская нянечка.
— А в Москве? — сурово спросила бабушка Оли.
— Некому меня по имени в Москве звать.
Майор отвернулся к окну и потрогал узел своего галстука, не дергал, не ослаблял, нет, лишь чуть-чуть притронулся пальцами.
— Нянечка меня звала тихо и протяжно: Ви-тя… Ви-тя…
— Значит, Ольга Викторовна. Совсем не плохо. — Старушка не отводила прямого, высохшего взгляда от широкой спины Дерябина.
Но майор лицом к ней не повернулся, он просто опять перестал его чувствовать, свое лицо. Он так и спросил, глядя в окно, тихо и протяжно, словно продолжая вспоминать имя свое:
— А как она умерла?.. Ирина.
— Хорошо умерла, — быстро ответила бабушка Оли и поджала губы. — Вечером заснула, а утром не проснулась. Потому и не рассказала ничего. Про тебя.
Дерябин повернулся. Всем телом, сразу, одновременно: лицом, грудью, животом, коленями, носками ступней. Повернулся и, глаза в глаза, выпихнул из себя вопрос, который мучил его все двенадцать лет:
— Сердце у Оли какое? Здоровое?
Выражение лица у старушки не изменилось. Как про смерть дочки, так и про сердце внучки — со смирением.
— Не знаю, Витя. Никто не знает. В шестнадцать лет надо обследовать. Или… — Она вздохнула и повела взгляд в сторону окна, к спасительному стеклянному проему во внешний мир. — Или когда женщиной станет.
Собаки и автомобили,
мальчик и девочка
Капитан Ключевский шел домой. Домой. Однако громко сказано — домой. Капитан Ключевский шел в свою половину частного домика, которую он снимал у одинокой старухи. Отдельный вход, отдельная кухонька. Что еще ему надо, одинокому волку? Волку? Хм… Да нет. Не волку. Псу! Одинокому псу, за которого никто не даст ни копейки. Итак. Капитан Ключевский шел домой. Ладно. Нет. Тем не менее, звучит обнадеживающе: капитан Ключевский шел домой. Солнце медленно падало за городской парк, на скамейках, присев и выпрямив высушенные долголетием хрусткие тела, сплетничали старушки. Капитан хмыкнул и неожиданно для самого себя остановился, задохнувшись вдруг от захлестнувшей его волны благодушия. Сплетничают? Нет. Он бы сказал сейчас так: беседуют. Теплым летним вечером старушки беседуют. А парочка — она в шортах-юбке, он в свободных слаксах — щебечут, а молодая прелестная мама, сидя на следующей скамейке, со счастливой улыбкой на пухлых устах и в лучистых очах наблюдает за уверенно уже шагающим по аллее отроком. Эка занесло! Идиллия.
Странно. Она (идиллия) не вызывала в нем ни малейшего дискомфорта. Или раздражения. Или злобы. И уж, конечно, не взбаламучивала, поднимая со дна мутное бешенство. Еще раз хмыкнув удивленно, Ключевский двинулся дальше, нерешительно переставляя ноги и одновременно поворачивая влево свою крупную голову. Ему предстояло пересечь овальную, довольно обширную площадь, мощенную когда-то булыжником. Он ее, площадь, каждый день пересекает, возвращаясь домой, и никогда его голова, отягощенная в конце дня мрачными мыслями и дрянным коньяком, приправленным щедро никотином, не поднималась и не поворачивалась влево, а глаза не отрывались от пыльных носков фирменных туфель. Но сейчас, благодушный и странно размякший, он поднял башку и посмотрел влево. Его что-то заставило это сделать. Не важно.
В центре овальной площади стоял храм о пяти головах. О пяти? Да, о пяти больших головах. И еще четырех маленьких. И под одной из маленьких маленькая же фигурка висела на альпинистских снастях и альпенштоком, мелко постукивая, отбивала штукатурку. Интересно. Квадратная фигура капитана, мерно шагающая, изменила курс и двинула прямо к храму. Нет, в храм он не пойдет, конечно, он же не президент страны, а вот посмотреть на молодого парня, висящего на колокольне, почему-то хотелось. Встав твердо под стеной, Ключевский задрал взгляд. И увидел: под молотком альпиниста откалываются желтые старые, сморщенные куски штукатурки, медленно, как листья осенью, летят вниз, безропотно устилают землю, а стена, освобождаясь от ветхой одежонки, являет миру красные ядреные кирпичи, сцепленные между собой на века яичным раствором. И легкость в теле почувствовал Олег Давыдович необычайную, словно с него сбивали молотком сорокалетние заскорузлые наслоения, освобождая поры для воздуха. Для жизни. А жизнь, она и в захолустье жизнь. Бр-р-р! Он поморщился. Ф-фу! Какой трюизм. К тому же
