Посредник - Женя Гравис
«Сдается мне, этот батюшка еще и немного самовластен», – подумала Соня. «Глупости, – ответил попугай. – Не суди по внешности, она обманчива, разве ты не помнишь?»
Неподалеку от священника скучал в ожидании духовой оркестр. Дирижер постукивал палочкой по ноге, трубач незаметно, как ему казалось, отхлебывал из фляжки, тромбон откровенно спал с прикрытыми глазами.
Соня тихонько переступила с ноги на ногу и оглянулась – не едет ли катафалк? Его за оградой не оказалось, зато там обнаружился удивительный господин. Поначалу Соня даже приняла его за арапа или индуса – настолько темной была у него кожа. Потом, прикрывшись букетом, все же поняла свою ошибку. Черты лица у господина были вполне европейские, и волосы светло-русые, просто лицо и руки покрывал густой бронзовый загар. Не легкий золотистый оттенок, который дозволяется приобретать мужчинам на курортных водах, а крестьянско-мужицкий – как у человека простого происхождения, который проводит на солнце долгие часы.
Впрочем, на крестьянина господин никак не походил, поскольку одет был хоть и странновато, но весьма элегантно. На нем красовалась куртка с застежками-бранденбургами[7] – не блестящими, как на гусарских мундирах, а темной кожи. Под ней – твидовый жилет со множеством карманов. Голову покрывала пробковая «колониальная» шляпа, как у африканских естествоиспытателей. Правда, не песочно-желтая, а черная. Казалось, что господин только что прибыл из какой-нибудь тропической экспедиции, но по случаю печального события постарался придать своему туристическому костюму траурный вид.
Мужчина бросил оценивающий взгляд на решетку ограды чуть выше человеческого роста, затем – на открытые ворота, до которых была пара десятков метров… И вдруг с невероятной ловкостью подпрыгнул, ухватился за прутья и легко перекинул себя через ограду внутрь, на территорию храма. Приземлился очень мягко, по-кошачьи, спружинив на крепких ботинках с толстой зубчатой подошвой.
Неожиданный акробатический маневр успела заметить только Соня, остальные глядели в другую сторону. А господин, выпрямившись и отряхнувшись, увидел, что за ним наблюдают. Нисколько не смутившись, он задорно подмигнул Соне и направился к храму, искусно лавируя между собравшимися. Облик его по мере приближения к ступеням менялся, утрачивая задор и живость, и к финалу променада господин дошел уже с приличествующим выражением печали на лице.
Там он коротко кивнул священнику и обнял шумную женщину, которая незамедлительно принялась хватать его за лацканы и что-то горячо шептать в ухо.
«Тоже родственник? – задалась вопросом Соня. – Если так, то он отличный претендент. Такому сноровистому спортсмэну ничего не стоит влезть в окно и убить старушку. Будет номером один».
Попугаю было нечего на это возразить.
– О-о… Анечка, ты только посмотри, какой изысканный фасон. Что это, я не узнаю? Неужели весенняя коллекция от Шаброля? – с пылом зашептала Ангелина матери.
– Дорогая, Шаброль нынче делает фигурные манжеты, а здесь рукав расклешенный. И вышивка. Это восточный стиль.
– Я хочу знать, кто модельер. И хочу такое платье. Только белое.
Соня осторожно выглянула из-за маминого плеча. Мимо них проплывала (иначе не скажешь) дама в черном платье, расшитом по подолу красными и золотыми цветами. В ее наряде действительно было что-то восточное, напоминающее роскошные кимоно с японских гравюр. Изнанка платья была ярко-алой, и рубиновые отсветы полыхали при каждом шаге, оттеняя угольный шелк. Лицо дамы было полностью скрыто под густой вуалью. И как будто этого было недостаточно, шаг в шаг за ней семенил маленький азиат, державший над головой женщины черный кружевной зонт. Для этого ему приходилось почти полностью вытянуть руку.
Соня с удивлением подняла голову. Ни солнца, ни дождя сегодня не ожидалось.
Вслед за дамой и ее слугой Соню настиг шлейф духов, вызвавший у княгини Фальц-Фейн завистливый вздох. Насыщенный, густой, сложный запах, с нотками сандала, бергамота, мускуса и других, уже неведомых, заморских пряностей.
Дама изящно продефилировала ко входу в храм, где сдержанно поприветствовала священника, шумную даму с детьми, африканского акробата и других скорбящих родственников. Число их за это время значительно выросло, но столь интересных персонажей больше не попадалось.
«Это будет номер два, – решила Соня. – Загадочная злодейка». Попугай издевательски хмыкнул. Для обычной птицы он обладал слишком большим набором эмоций и звуков. Но какой спрос с вымышленного существа?
А спустя несколько минут подъехал долгожданный катафалк.
Дальнейшее в Сониной памяти отложилось как-то смутно, отрывками. Отец Иларион действительно прочитал крайне проникновенную речь, от которой защипало в глазах. А его супруга и дочь очень трогательно исполнили a cappella[8] «Песнь прощального дня», после которой слезы навернулись снова.
Потом Соня наконец избавилась от лилий, почти не задержавшись у гроба. Не хотелось смотреть на желтое чужое незнакомое лицо. Нет, там лежала какая-то другая старушка, не имевшая ничего общего с живой Зубатовой.
Когда гроб начали опускать в землю, шумная дама подала знак музыкантам. И Соня приготовилась плакать снова, потому что обычно усопшие последней волей выбирали для этого момента что-нибудь душераздирающее и трагичное. Из Моцарта или Брамса.
Дирижер взмахнул палочкой, и…
Тишину кладбища разорвали до боли знакомые звуки. «Диппермут блюз», шлягер прямиком из Нового Орлеана, от которого сошла с ума московская молодежь еще в начале этого года и который до сих пор был неимоверно популярен. Полина буквально заездила пластинку с этой мелодией до дыр.
И теперь забористый, веселый, разудалый джаз играл не в клубе, не на модной вечеринке, а тут, среди аккуратных могилок со строгими черными пирамидками, среди людей, провожающих в последний путь благообразную с виду старушку.
Шумная дама пошла пятнами и открыла было рот, но тут же захлопнула обратно. Воля усопшей – святое дело, даже если бы она вздумала опускаться в землю под краковяк или «Полет шмеля». Остальные скорбящие, видимо, испытывали столь же смешанные эмоции, но старались держать лицо.
Музыканты между тем добрались до соло, которое корнетист исполнил весьма недурно, хоть и с хрипловатым подмосковным прононсом.
Соня достала платок и приложила к лицу. Не для того, чтобы промокать глаза, а чтобы спрятать невольную улыбку. Вот теперь старушка Зубатова снова стала собой. Будь она здесь, то непременно отплясывала бы, как делала это еще зимой в клубе «Четыре коня».
«Comma ti yi yi yeah, comma ti yippity yi yeah», – Соня совсем чуть-чуть шевелила губами, чтобы не заметили окружающие. Бессмыслица же полная, даже перевести на русский это невозможно, но почему же так нравится?
