Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев
Он лежал и смотрел, как медленным пламенем горит керосинка, жарко грея эту маленькую, в три шага, комнатку. Печь топить было поздно, да и дров мало наготовил муж сестры. Он видел его, когда приезжал побывать сюда год назад. Большой, угрюмый и неприветливый. Он был тогда инструктором в военкомате. За столом при непрошеном госте сидел молча, пил и ел так спешно, что давился. Теперь он находился на фронте, а кем — соседки не знали. Его Буренков не жалел бы, вот сестру было жаль. Плыла сейчас куда-то в барже — по туманной реке, в слезах, в бессоннице, среди такой людской толчеи. Для нее эта квартирка в три шага — теперь рай. А в раю этом — брат ее. Не очень тоже любила она его. Там еще, в Чухломе, когда он прибыл по этапу с высланными, увидев его на пороге своего дома, обмерла и, помнится, сказать слова не могла. Была еще тогда не замужем, одна, а все равно пугалась, неприкрыто боялась. И потому ушел он в ночлежный дом, к высланным. И воровал на базаре, и пил, и бродил по улицам, к ней не заходил, и она его не звала. Рада была бы — сгори он в вине или захлебнись кровью от ножа дружка блатного по этапу. Может, еще потому, что ухаживал за ней этот инструктор — ее будущий муж.
Но он вот сестру искал, одна потому что она осталась на свете из родни. Отец и мать давно на кладбище, один брат, старший, был расстрелян в восемнадцатом году, неизвестно и за что. Был он простым приказчиком, попал, наверное, под горячую руку. Второй — средний — погиб где-то в Средней Азии. Вот он еще скитается...
Он лежал на кровати, пуская вонючий махорочный дым, и слушал, о чем говорят там на кухне три его соседки — все одинокие пожилые женщины. Эти женщины боялись его перекошенных скул, косой челки блатного из «фартового кишлака», его хриплого голоса, заросших щетиной щек, татуировки на руках — пестрой и причудливой. Они здоровались с ним почтительно, хотя знакомы были с ним раньше, когда гостил. Он рявкал им в ответ хрипло и коротко, как ругал.
Но в первый же воскресный день с ним произошло преображение. Он побрился, попросил чаю у одной из соседок — Ефросинии Ивановны, и та разрешила налить заварки из своего чайника. Пил чай он с конфетами-подушечками, которые получил в дистанции пути по пайку. Ел хлеб с маргарином и смотрел в окно. Под окном была улица и редкие прохожие, грязные лужи, ямы. Плыл холодный туман, как дым пожара, и деревья вдоль улицы качались под неслышными порывами ветра.
Позавтракав, он принес из сарая охапку поленьев, бросил на пол возле печи в кухне. Чтобы растопить эти полусырые дрова, пришлось плеснуть керосину из бачка, оставленного сестрой в чулане. Дрова разгорались медленно, трещали нещадно и дымили, и дым этот от тугих толчков ветра в трубу выбрасывался злыми языками в лицо Буренкову. Он кашлял и матерился.
Соседки, точно по сговору, собрались в кухне возле него. Ефросиния Ивановна, утонув в ватнике, с чужого плеча видно, присела на табурет. Высокая, полная, с густыми седыми волосами, завязанными под платком в пучок, председатель домкомитета Калерия Петровна встала у порога, внимательно следя за огнем в печи. Третья, Анна Кирилловна, была полугорбата, и красные слезящиеся глаза ее смотрели пугливо. Казалось, прикрикни он — тотчас же посеменит назад в свою комнатку возле чуланок.
— Что, соседки? — спросил он их с угрюмой веселостью. — Как воевать собираетесь с немцами? Костылями?
Женщины не отозвались, только Анна Кирилловна покивала головой и развела руками, как удивляясь этим словам. Хмуро проговорила Калерия Петровна:
— За нас сыновья воюют.
— Ну и ладно, — удовлетворенно отозвался Буренков. — А кого из вас участковый приставил следить за мной? А? Следить да докладывать. Тебя, наверное, Калерия Петровна? — ткнул он пальцем в сторону председателя домового комитета. — Вроде бы всех проворней, да помоложе, да и начальница.
— Господи, — так и отшатнулась женщина. — Да дело ли ты говоришь, Роман Яковлевич! Как с пропиской пришел, тихарь тихарем показался.
— Обживаюсь. А обживусь — с любой из вас даже закрутить могу, поскольку холостой все еще да и по войне-то...
И не засмеялся от этих слов, а только фыркнул носом, оглядывая соседок пристально, щуря глаза. И опять Калерия Петровна прикрикнула:
— Ты, смотри, не заговаривайся. Чай, сам-то не мальчик уже...
— Не мальчик, — вороша клюкой дрова в печи, согласился Буренков. — Тридцать седьмой пошел... Ладно, — прибавил он миролюбиво. — Не злитесь, тетки. Пошутить нельзя. А то одни разговоры про пулеметы да про пушки. Повеселить вас хотел.
— По-другому бы веселил, — приветливо уже сказала Калерия Петровна. Подалась вперед Ефросиния Ивановна, спросила о том, как он добирался от войны в их город.
— Долго рассказывать, — ответил ей недовольно Буренков. — Лучше скажите мне, как на базар пройти. Где вещами-то торгуют. Чай, на «вшивой горке»?
— Там, — ответила охотно Анна Кирилловна. — Только что́ покупать? Время такое, денег не берут. Продукты спрашивают.
— Продукты, значит, — мрачно повторил.
Он еще немного поворошил дрова, бросил со звоном клюку на пол.
— Печку-то скроете ли?
— Скроем, не беспокойся, — ответила Ефросиния Ивановна.
Тогда он, ни слова больше не говоря, прошел в свою комнату, вытащил из-под матраца пачку денег — деньги были его собственные, выданные за работу на каналах, за работу кладовщиком.
Он переехал на другой берег и вскоре добрался до толкучки. Посреди широкого булыжного двора возвышались горы ковров с ароматом нафталина, блестел хрусталь люстр, ваз, кувшинов, звенели мельхиоровые, серебряные ложки, половники, стояли кузнецовские сервизы, на ладонях старух и стариков трепетали сказочными птицами кулоны и кольца, переливались на пальцах нити ожерелий, поблескивали драгоценные камни. Он не знал, как их называют, эти камни, но это была драгоценность, он был уверен в этом. Взяв один из рук перепуганной старухи в облезлой горжетке, он спросил ее:
— Это что такое?
— Изумруд, — ответила та, торопливо
