Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Когда дядя Митя прислонил крышку гроба к стене, по всей комнате разнесся аромат яблок, и этот аромат пробудил вдруг у Родиона воспоминания о счастливых часах, проведенных с Анной под крышей чердака, где так же пахло крепким яблочным настоем.
— Давай, Родион, уложим отца, — сказал дядя Митя, посапывая носом, как ребенок после долгих слез.
Родион ничего не ответил. Слезы сжимали ему глотку. Он поцеловал край гроба и вышел.
У калитки, которая вела на соседнюю улицу, он услыхал, как забарабанили в ворота и с треском высадили их.
Филимона он нашел на условленном месте. Силач терпеливо и тревожно ждал, слушая, как шумят и рыщут по саду жандармы с фонарями.
— Идем! — сказал ему Родион коротко, принимая из рук его походную сумку и надевая ее через плечо.
Вдруг наклонился, подобрал горсть сухого песку и бросил в темное окно, за которым ему мерещилась Анна. Ему хотелось проститься с ней; быть может, она не спит.
Прошла минута, никто не выглянул. Филимон огорченно вздохнул.
Анна проснулась среди ночи, охваченная недобрым предчувствием. Точно ей приснился страшный сон, и она тщетно пыталась его вспомнить. Который час? Она как будто и не спала вовсе. В окне блеснула молния, зарокотал гром. Было томительно душно.
За тонкой перегородкой — она слышала — ворочался беспокойно Никанор. Где-то он пропадал до полуночи, а потом заперся подальше от нее, ровно занедужил. Он теперь побаивался ее.
Она вконец истерзалась, ей было больно и стыдно, что она обидела своего милого в такой час, когда умирал его отец. Она казнилась за строптивость и необузданность своего нрава. И, ревнуя Родиона, она ненавидела его за свою женскую неодолимую слабость, которая делала ее бесстыдной перед людьми.
Она услышала шуршащий стук в окошко и сначала подумала, что это дождь. Вдруг вскочила и начала лихорадочно одеваться, вся дрожа и не попадая в рукава кофточки. Крадучись, она выскользнула из дому. Но вокруг не было ни души. И только открытая садовая калитка, скрипевшая на ветру, да следы на мокром песке говорили о том, что здесь был Родион.
Черными ночными задворками подпоручик и его верный Филимон выбрались в степь.
Бушевала гроза. Повторяясь и множась, гром раскалывался с таким грохотом, что земля дрожала. Не успевали утихнуть последние раскаты его в глубине ночи, как рождались новые, постепенно нарастая и рассыпаясь над головой множеством ударов. Такой гул стоял кругом, точно где-то в горах происходил обвал. А молнии словно кривыми турецкими ножами вспарывали гулкую темень, озаряя пустынные и первозданные степные просторы.
— Ну и погодка! — сказал Филимон, с которого ручьями стекала вода. — Погоню-то, пожалуй, отложат. Куда уж за нами гоняться в такую ночь. Не огорчайся, твое благородие! Подадимся на фронт. Где там нас найти. Ищи иголку в стогу.
Родион ничего не ответил. Он шел быстрым шагом, закусив губы.
Нужно было выйти на ближайшую станцию, до которой восемь верст, а там сесть в первый попавшийся эшелон.
Родиону вспомнилась первая ночь на фронте, когда гроза слилась с артиллерийской канонадой в удивительном сновидении и он проспал атаку. Не от той ли ночи пошло его лихолетье? И вот он окольными, глухими путями прошел по кругу жизни и вернулся к той роковой ночи. Она вновь шумела и рокотала вокруг него грозой и ливнем. Не спит ли он? Круг замкнулся, точно капкан. А что он сделал, чего достиг? Ему страшно было подумать. Что толку в том, что он совершил уйму подвигов? Они были бесплодны, как призрачный клад драгоценных камней, которые мигом превращались в стекляшки, как только к ним прикасались нечестивые руки. Жалкий мечтатель! Он спас куклу, оставив в огне живого ребенка; он был расстрелян, но только холостыми зарядами. Во всем усомнился Родион, даже в Анне.
Он жил впотьмах, не видя того, что видел Лушин и чутьем сердца понимала мать. Он слышал ее голос: «Сам генерал, а войско в уме». То, что было понятно людям, оставалось для него немой и долгой тайной, и это сейчас усиливало его смятение и отчаяние. Не пора ли очнуться и начать все наново?
Далеко позади остались последние лачуги предместья. Шум ливня стихал, молнии сверкали реже, и гром удалялся, глухо и ворчливо погромыхивая.
Внезапно Родион остановился и заговорил быстро, гневно, горько:
— Да, да, верно, все верно. Я не Шуйский и не подпоручик… Я был в сумасшедшем доме, и в тюрьме был, и у дезертиров был… верно, все верно. Но я никогда не был сумасшедшим, и дезертиром не был… и преступником… Как же ты поверила, Анна?
Филимон испуганно слушал бред подпоручика. Ведь это он растрезвонил про злоключения и подвиги Родиона. Господи боже мой, выходит, он и погубил подпоручика. В который раз? По простоте предаст, по доброте спасет. Он слезно винился перед Родионом.
Горестно было слушать Родиону его признания.
Не зная, как загладить непоправимую свою вину, Филимон вдруг обрушился на неверных, переменчивых баб.
— Вон у нас в Заозерье, — сказал он, — жил старикан. Ему почитай без малого сто было. А крепкий был, язви его в душу, и нравом бешеный — чисто сатана. Разъярится — себя не помнит. А рукомесло у него было сапожное. Сидит при фартуке, дратву сучит, полный рот у него деревянных гвоздочков, и еще чего-то курлычет, вроде журавля. Вот раз под добрую руку говорит своей старухе: «Что скажу тебе, старая, пожили мы с тобой знатно». А старуха старая-престарая, на весь рот один зуб торчит, и глухая — плюнь ей в ухо, не услышит. «Чего, — спрашивает, — бормочешь?» А он опять: «Хорошо, говорю, пожили мы с тобой, старая!» — «Ничего, — отвечает, — может, и хорошо, уж и не помню». Тогда старик говорит ей: «А что, говорит, старая, скоро нам преставиться. Кто перед богом не грешен, перед людьми не виноват. Небось тоже грешна, любезная, а?» — «Окстись, — отвечает старуха. — Старый ты безмен с ржавыми гирями. Всю ты жизнь зазнавался и заносился, а слепой был и дурак дураком. Хорошо, я такая, соблюла себя. Другая показала бы тебе, ветродуй старый!» Ну, ясное дело, старикану лестно, смеется. «Все вы, говорит, Евины дочки, верные до случая, а подвернется случай — только бог и знать будет. Старая ты кочерга, гляди, как скрючило, помирать ведь скоро, что уж теперь с тебя возьмешь. Признайся, ведь был грех…» Слово за слово, и дернула нелегкая старуху.
