Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
И тут он разыграл целую мимическую сцену без слов — сложил молитвенно руки на груди, потом широко развел их, закатил глаза, вздохнул, прищелкнул языком, — дескать, ничего подобного я в жизни не встречал.
Он вогнал Родиона в смущение и краску.
— Ну какой я артист, — отвечал Родион, испытывая неловкость за этого бесстыдного льстеца. — Я солдат и хотел бы стать истинным полководцем, чтобы повести людей в страну добра и справедливости.
Напрасно подавал ему Филимон знаки, чтобы держал язык за зубами.
— Разумеется, — проговорил кинорежиссер Ханжин, почтительно вытянув шею, проговорил таким тоном, словно обращался к душевнобольному, — полководец — это великое призвание. Полководцы, в сущности, величайшие люди. — И с ошеломительной легкостью произнес тираду о пользе войны. — Война, — говорил он, — это перманентное состояние человечества. Не было такого исторического мгновенья, когда бы в какой-нибудь точке земного шара не звенело оружие и не лилась людская кровь. Войны были и будут, пока будут те, которые жрут, и те, которых жрут. Предположить, что наступит время, когда люди перестанут воевать, — неразумно и глупо. Люди тогда расплодятся, как клопы. Не будь войн, человечество сгнило бы в самодовольстве и отупении.
Черт возьми, еще никто и никогда не доходил до такого оглушительного восхваления войны. А будущий полководец уже не был уверен в том, что людям необходимы войны и что без войн жизнь на земле невозможна. Он подумал: утверждать, что война есть рычаг прогресса, так же нелепо, как утверждать, что поставщики оружия — миротворцы. Он не успел ничего сказать, вмешался Филимон Барулин, играя своими гарцующими бицепсами.
— Что это ты долдонишь, — сказал он кинорежиссеру. — Бубнишь, бубнишь, а ничего не понять. Не темни! Буде бодягу разводить. Что ж, по-твоему, людей дюже много развелось и надобно их вымаривать вроде клопов? Мудёр ты, козява! Горлохват и брехендей. Все, что говоришь, никуда не годится. Но раз тебе охота воевать, отчего же, воюй на доброе здоровье, мы тебе и слова худого не скажем. Давай, барин, на передовые, в огонь, в самое пекло. Живо! Прощенья просим, пока я тебе костей не посчитал… Я немцев ухлопал видимо-невидимо, мне еще одного гробануть — дело плевое. А ну! — прикрикнул он угрожающе.
Кинорежиссер Ханжин, кланяясь и пятясь задом, покинул пещеру.
Филимон не унимался.
— Эй ты, козява! — кричал он ему вслед. — С твоей рожей да на суд божий, скажут — задом пятишься.
Кинорежиссер уже давно скрылся, а Филимон все еще не мог успокоиться.
— Гляди, какое молебствие развел — то за здравие, то за упокой. Я бы этих воителей, сукиных сынов, — говорил он, распаляясь и скрипя зубами, — я бы их, моя воля, на цепь посажал, как в стародавние времена. Слыхал я сказочку в наших заозерных краях. Будто в некоем царстве, некоем государстве жил да был царек Горох, по прозвищу Неразумный. Драчливый был его августейшее величество. Как на престол взошел, так воевать взялся, воюет и воюет без останову. Ни тебе отдыху, ни покою. Ему и раз по шее надавали, ему и хурло-мурло расписали, — не помогает. Что ты скажешь! В драку лезет, лепило-мученик. Народу извел видимо-невидимо, обнищали люди, можно сказать, до крайности: одна соха на три двора, один конек на три села, одно ружье на трех солдат. Даже поговорка пошла: двое ждут, пока третьего убьют. А тут еще откуда ни возьмись такая травка: кто ее поест, зараз у него всякую охоту воевать отшибает. Это, брат, не выдумка, а сущая правда. В стародавние времена такое бывало. Ну, ясно, царь Горох против той травки и ополчился, указ объявил: травки той никому не есть. Какое там, народ не слушается, пристрастился к травке, спасу нет. И сатанеет от нее, воевать не желает, полные леса и тюрьмы дезертиров. Царек и вовсе ошалел соспугу: свят-свят, пережрутся верноподданные травкой, как ему тогда править сумасшедшей страной?! И давай писать указы: травки той не сеять, не производить, не прикасаться до нее, а ослушника — в темницу. Такое брожение в народе пошло — ужас. Полдержавы под замок посажено, а другая половина стерегет. Царь совсем занемог со страху. Они все, воители, такие, им бы чужими руками да жар загребать. Спрячутся от народа за тридцатью осмью замками, и все стальными да секретными, поди доберись до них. Созвал царек думу думскую и говорит: «Беда, говорит, далеко дело зашло, одни чубатые войска покамест еще держатся. Охрани и помилуй, господь, державу нашу. Не об себе, говорит, забота. Шапка царская с виду легкая, а наденешь — гора каменная. Как бы меня по этой самой шапке не того… И вас не помилуют, дуралеи!» Стал думской люд совет держать, а говорить правду опасается. Кто его знает, чего царек надумает! Любил он меж делом коровок и лошадок рисовать на тонких ножках-палочках, а там вдруг хомуток на шею накинет и вздернет — и пожалуйте к престолу всевышнего. Таковский был царек. Однако мир не без честных людей. Нашелся и тут правдолюб и говорит: «Не велите, говорит, казнить, ваше величество, а велите слово молвить. Травка та крамольная растет, где война происходит. А война нынче всесветная. Мысленное ли дело ту травку выпалывать. Ведь ежели мы такое зафифлясим — мороки и срамоты не оберемся на весь белый свет. Одно, говорит, средствие, ваше величество, войне конец — и травке той конец. Глас народа, ваше августейшее величество, глас божий. Уж ежели, как говорится, весь народ ту травку жрет, и царю не зазорно». Не внял царек совету, приказал советчику голову срубить. Недаром в народе прозвали его Неразумным. А только после этого недолго поцарствовал царь Горох. Руки-ноженьки ему скрутили и на веки вечные заточили в желтый дом…
Сказочка произвела на Родиона самое неожиданное впечатление. Он оглянулся по сторонам, как если бы здесь мог их кто-либо подслушать, потом тихо сказал:
— Уж больно царек-то твой на государя императора смахивает. И до чего все эти царьки похожи. Как две капли.
— Господи, прости и помилуй, — испуганно воскликнул Филимон. — Разве я осмелюсь? Нечто не знаю, чем это пахнет — поношение высочайшей особы… Я и таких горемык повидал в каторге. — И вдруг залился слезами.
— Ты что плачешь? — изумился Родион.
— Как же не плакать, — отвечал верный друг и
