Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Внимание! — повторил за ним в рупор человек в черном. — Приготовиться! Начинаем. Читайте приговор!
Пожилой, хмурый человек в сюртуке прочитал приговор, из которого явствовало, что дезертир приговорен военно-полевым судом к смертной казни через расстреляние.
Тотчас молоденький безусый офицер подал команду: «Взво-од!»
Родион вдруг понял, что погиб. Его более не испытывали, его попросту убивали. И это после всего того, что он пережил, испытал, перестрадал за все эти месяцы и годы. Он мертвенно побледнел, на лице его проступили капли пота. Его потряс озноб.
— За что же? — спросил он трагическим и скорбным голосом.
— Взво-од! — снова скомандовал безусый офицерик.
Солдаты вскинули ружья.
Мысль Родиона работала с предсмертной быстротой. Его убивали, а он даже не знал своего преступления. Он никогда не делал людям зла. Но кто мог знать, что дорога к добру и справедливости такая грязная и кровавая и пролегает среди пороков и злодеяний. Ничто не может изменить его судьбы, отвести от него эти черные дула ружей. Но что такое смерть? Не перекочует ли он в страну грез, где нет больше ни войн, ни вражды, ни ненависти…
Люди были поражены, глядя на новоявленного актера, у которого по лицу текли слезы и шевелились губы не то в предсмертной молитве, не то в прощании. А молоденький, безусый офицерик, явно встревоженный, неуверенно повторил команду в третий раз:
— Взво-од!
Внезапно раздался резкий женский крик мольбы и страха:
— Остановитесь! Не стреляйте!
Но уже было поздно.
— Пли! — прозвучала последняя команда.
В сознание Родиона вошел сухой треск ружей и женский голос, голос Анны — он узнал его.
— Прощай, Анна! Моя Анна! — прошептал Родион.
Тысячи змей вонзили свое жало в его ослабевшее тело, и тысячерукое чудовище толкнуло его в грудь. Сопротивляясь этому толчку и боли, сжавшей ему сердце, он сделал короткий шаг вперед, шагнул еще немного. Совершенно неповторимым движением провел он ладонью по глазам, точно отводил от них смерть, зашатался и рухнул среди ошалелого безмолвия людей.
Внезапно из лесу выбежал Филимон Барулин, большой и яростный, словно вздыбленный медведь.
— Люди добрые! — закричал он при виде распростертого на земле Родиона. — Православные христиане! И что вы с ним сделали? Ой, горе, горе, упустил, недоглядел… — Он схватил на руки бесчувственное тело друга и унес его обратно в лес, подальше от людей.
Глава двадцать четвертая
Друзья покидают лес, чтобы вернуться на войну
Три недели выхаживал Филимон метавшегося в беспамятстве Родиона. Три недели изо дня в день отправлялся он на добычу, чтобы как-нибудь накормить своего несчастного товарища. Уходя, он привязывал Родиона к скале: он опасался, как бы в горячечном бреду Родион снова не ушел из пещеры. А полководец в своих кошмарах и видениях воевал со злом, которое являлось ему в образах чародеев и колдунов, принимая порой обличье то унтера Боровчука, то доктора Васильчикова, то пристава Сыча, то Владо-Владовского.
Наконец больной пришел в себя. Вскоре он уже мог выйти из пещеры без помощи друга, чтобы подышать свежим осенним воздухом. Как бывает после долгой и опасной болезни, он возрождался к новой жизни совсем новым человеком.
Мир прекрасного неизмерим: над Родионом простиралось небо, беспрестанно меняясь, то голубое, то синее, то бледное, тронутое зарей, отливая опалом и наполняясь краской закатившегося солнца. И ветерок, пахнущий мятой, и красноватые лучи заката, которые ложились прямо в ладони, теплые и нежные как пепел. И лес вставал в сиянии осенних красок. Так радостно было Родиону, точно он все это видел впервые.
Однажды Филимон завел беседу о том, куда, мол, им теперь податься глядя на зиму.
Родион видел для себя одну дорогу: на фронт.
— Эх, Родион Андреич! — с горечью сказал Филимон. — Нету ходу простому человеку в России, вот беда. Недаром говорится: курица не птица, солдат не человек. Вот ежели бы тебе, к примеру, не рядовым, а прапорщиком быть или корнетом… тогда и разговор с тобой другой пошел бы, право слово.
— Твоя правда, Филимон Никитич! — сказал Родион после долгого раздумья. — Любой болван в погонах удачливей самого умного рядового. Не век же нам с тобой рыскать по лесу, как зверям.
Он вновь задумался, как быть: что ждет впереди рядового Аникеева, кроме унижения и позора? И почему-то снова вспомнил подпоручика Шуйского, который собирался, скрывшись под чужим именем, бежать на фронт. Родиону представлялась его жизнь этаким клубком спутанных ниток; их уже не распутать, так не лучше ли начать наматывать новую нитку, более прочную?
Последние колебания Родиона решило самое неожиданное событие: в пещеру явился Ханжин, суетливый толстяк.
— Не бойтесь меня, — сказал он с порога. — Я не филер, не шпик, не провокатор. Я счастлив, что отыскал вас наконец и вижу в добром здравии. Моя фамилия Ханжин, кинорежиссер, будем знакомы, Бонифаций Антонович Ханжин. — Видя замешательство приятелей, добавил: — Я случайно увидел вашего товарища. Вы знаете, я уже однажды был у вас. Вы лежали больной, прикованный к скале, как Прометей. Бедный Прометей! В чем его преступление? Он украл с неба огонь, чтобы светить людям. И за это его приковали к скале.
В пещере было полутемно. Обнаженный до пояса Филимон обжимал выстиранную рубаху. От малейшего движения на спине, груди, руках его вздувались и подрагивали, как пружины, мускулы.
— Ваша игра изумительна, — говорил толстяк Родиону, боязливо косясь на его могучего приятеля. — Беру, сказал поэт, кусок грубой жизни и леплю из нее легенду. Да, сеньор мой, это настоящее искусство, которое не знает ни лжи, ни фальши, ни приукрашивания, ни ходулей. Но зачем оно людям? С них достаточно и зауряд-искусства, вроде выпущенных зауряд-врачами студентов с последнего курса.
— Картон, раскрашенный под гранит, — сказал Родион грустно.
— Вот именно, — подхватил Ханжин. — Ничто не потребляют люди в таком изобилии и с такой охотой, как ложь, замаскированную под правду. Козьма Крючков — вот вам вершина. Что ж, дайте людям этот сладостный обман, пусть получат свою долю гашиша, опиума, морфия. То произведение, в котором вы играли, было гораздо лучше. Но в сферах сказали: не соответствует; где это, мол, видано, чтобы во время войны солдат безнаказанно раздумывал — кому, зачем и для чего нужна война. Это безумие. Убрать, говорят, немедленно. Убрал. Там, говорят, еще один человечек: сам крови не проливал, а других вдохновлял и подстрекал. Тоже, говорят, намек, выбросить. Выбросил. Тут, говорят, еще и это надо убрать, и это, и это. Ладно, говорю, тогда позвольте уж и
