Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Гулко, раскатисто и беспрестанно били в пыльной мгле орудия. Потом показались беспорядочные толпы солдат. Оборванные, грязные, в пятнах засохшей крови, они побросали все, что можно. Беженцы, уходившие от неприятеля, смотрели на них с тупым и горестным безразличием.

— Драпаете, защитники отечества! Убегаете, халдеи! А нас на погибель оставляете! Ироды окаянные! — говорила какая-то старушка с отчаянием и бесстрашием.

— А ты сама повоюй, старая дура! — отвечал ей солдат без раздражения, но с обидой в голосе. — На троих одна винтовка — и та сухомлиновка, хоть пали из нее горохом. Какая же это война? Нечто мы не русские.

— А ты помолчи, земляк! Еще, гляди, нарвешься… — подал голос другой солдат.

— Да ихнего брата туто нету. Они издаля нам в спину стреляют. Вот добежим до третьих эшелонов, там в акурат они нас шрапнелью и встретят… угостят на славу…

— Эх, Родион Андреич! — сказал Филимон и махнул рукой. — Солдату — тому положено, на то он и солдат, казенный человек, защита и оборона. А вот бабы да детишки, им-то почему такое страдание? Вот она война, будь она проклята.

Они шли с Филимоном против течения.

— Не ходите туда, ваше благородие! — сказал Родиону какой-то солдат, блестя глазами, которые казались очень большими и почти синими на покрытом пылью и потом лице. — Там немец. Со всех сторон, ваше благородие! Окружил, значит.

— Это страх вас окружил, а не немец, — возразил подпоручик. — Побежали, а немец все равно нагонит. Да еще потопчет. Уж лучше давайте, ребята, назад, за мной. — Он спросил, где находится Киевский гренадерский полк.

— А пес его знает. Может, и полка-то этого давно уже нету, — ответил солдат, в сомнении оставаясь на месте, тогда как товарищи его уже ушли.

Сперва возникла туча пыли, она росла, приближаясь, крутилась, вихрилась и кувыркалась, застилая небо, вдруг распалась, выпустив стремительный, бешеный, орущий людской поток. И все в нем растворилось, потерялось, исчезло — и стада, и повозки. То была бегущая армия, слепая, бездушная, неотвратимая, как вода, которая прорвала плотину.

— Пропали мы, братцы! — закричал Филимон и бросился в поле.

С грохотом, визгом и воплем падали тяжелые снаряды, вздымая черные султаны земли и дыма.

Родион ткнулся лицом в землю. Он пролежал, казалось ему, вечность, не смея поднять голову. Все в нем дрожало внутри, и кровь струилась толчками. Потом он вскочил на ноги и заорал громким голосом:

— Барулин Филимон!

И над полем, над которым нависла мгновенная тишина, как это бывает, когда взрывы уж улеглись, а люди еще не пришли в себя, прозвучал тонкий голос силача:

— Здесь я, Барулин Филимон.

— Сюда давай, живо!

— Сей момент, ваше благородие!

Вместе с Филимоном к подпоручику подошел уже знакомый ему солдат, обыкновенный крестьянский парень, широколицый, немного скуластый.

— Так говорите, ваше благородие, нагонит нас немец? И потопчет? — сказал солдат, как бы преодолевая что-то тупое и неясное в своем сознании.

— Обязательно нагонит, коли не остановим его.

Солдат посмотрел на странного офицерика с такой простецкой и неказистой внешностью: фуражка сидела у него на оттопыренных ушах, грубые солдатские сапоги собрались гармошкой. И все-таки было в нем что-то такое, что внушало доверие: он не кричал, не приказывал, а говорил по-человечески.

— А куда мы пойдем, ваше благородие? — спросил солдат с сомнением в голосе.

— Закудыкал, кудыкин сын! — проворчал Филимон, — Гляди, нам дороги теперь не будет,

— А ее и так нету, пути-дороги-то, — сказал солдат и простодушно улыбнулся, показав сплошные ряды зубов.

— В свою часть пойдем. Как тебя зовут, земляк? — спросил подпоручик.

— Ларионов Игнат, ваше благородие!

— Да где она, своя часть? Немец со всех сторон, — сказал Филимон, пытаясь унять охватившую его нервную дрожь.

— Вздор. Хоть в преисподней, а свою часть найдем, — ответил подпоручик решительно. — А ну, земляки, пошли! Кто за мной?

Со всех сторон потянулись к нему солдаты.

— Стройся! — скомандовал подпоручик.

Солдаты выстроились, Филимон Барулин на правом фланге, Игнат Ларионов — на левом.

— Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! Ряды вздвой! Шагом марш!

Их было одиннадцать, они шли за своим новым командиром искать свою часть, хотя все они были из разных частей. Они шли среди шума, гама, рева и грохота.

Подпоручик приходит на помощь покинутой батарее

Немцы продолжали обстреливать отступающих.

Внезапно совсем близко загремели русские орудия. С пригорка открылась русская батарея, она энергично преграждала немцам дорогу. Видны были клубы дыма, стлавшиеся по скатам холма, на котором она расположена.

Подпоручик понял, что единственный путь у него со своим войском на эту батарею.

— Ох и молодецкая батарея, — сказал с гордостью Филимон, уняв наконец донимавшую его нервную дрожь. — Одна-одинешенька и безо всякого прикрытия.

— А нам все едино, где воевать, — сказал Игнат Ларионов. — Что под Пинском, что под Двинском, а лучше, понятное дело, под Хенигбергом.

— А ты под Кенигсбергом был? — спросил подпоручик.

— Так точно, ваше благородие! Где только не были. Притомились, отступаючи. Поди, другой год бегаем.

Подпоручик ничего не ответил, а только вздохнул.

А Филимон горько сказал:

— Этак и добегаться недолго…

— А что ты думаешь, вполне, — согласился Ларионов. — И вымахнул же ты, любо-здорово, — сказал он с восхищением. — Давно воюешь?

— Как с их благородием начали, так и воюем. Тоже другой год без останову, — ответил горячий и потный Филимон.

— Вот ведь, — сказал Игнат погодя, — сперва за одного убитого немца отпуск давали. Теперь — не меньше как за трех. Ну, мне ни в жисть на побывку не попасть. А ты небось уж побывал дома, может и не раз… — В голосе его слышались нотки не зависти, а насмешки, и синие глаза его светились лукавством.

Филимон тоже улыбнулся, но совсем не весело.

— Нет, брат, не больно мы охочи до крови. Душа не принимает, понимаешь, мучительства не терпит. Разве как разойдемся до самозабвения… только на это нам большие причины нужны.

Артиллеристы, черные от порохового дыма и копоти, радостно встретили нежданное пополнение.

— Михал Иваныч, пополнение прибыло! — закричал какой-то курносый малый.

Михаил Иванович, командир батареи, чьи рыжие брови сверкали даже сквозь слой копоти, лежал на ящиках из-под снарядов, накрытый своей капитанской шинелью. Он был ранен, его знобило, он дышал учащенно. Его ложе было заботливо устроено в тени порыжевшего кустарника, под головой — скатанная шинель. А фуражка, задравшись на затылок, открывала прекрасный умный лоб.

— Вы пришли очень кстати, подпоручик! Из штаба? — сказал капитан по привычке артиллериста громким голосом, немного хрипловатым и неровным.

— Никак нет, сами по себе, — отвечал подпоручик, — искали свою часть. А дальше идти некуда. Бегут наши, вряд ли остановятся…

— Да, бегут, бегут