Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Кваску бы, во рту точно рота солдат ночевала, — проговорил сиплым со сна голосом купеческий сын и почмокал губами.

Николай Илларионович задумчиво умолк.

Нелепой казалась Родиону мысль, что перед ним стоит душевнобольной, и с самым искренним и наивным недоумением спросил:

— Но позвольте, а вы-то здесь зачем?

Николай Илларионович даже вздрогнул от неожиданности вопроса. Он повел плечами, точно на него подуло стужей, вложил кисти рук в широкие рукава халата и задумался. Бледное лицо его в вечернем сумраке приняло выражение загадочное и неживое.

Вероятно, он долго молчал бы, если бы его раздумье не прервал возглас Варнавицкого. Приложившись к синему окну, вернее, к решетке, Варнавицкий воскликнул:

— У-у, темно как, ничего не видно…

— Верно, — подтвердил Николай Илларионович, — темно и ничего не видать. Вы очень молоды, новичок! В вашем возрасте симулянтов не бывает. Правда, Василек придерживается на этот счет иного мнения. Наверно, он говорил вам об этом. Это его конек. Вы спрашиваете, зачем я здесь? Извольте, отвечу: предмет таков, каким мы его видим, человек в серой шинели — солдат, человек в синем халате — сумасшедший. Какова форма, таково и содержание. И никуда от этого не уйти.

Зажегся свет. В дверь сунулся служитель Семейко.

— Пожалуйте ужинать, Николай Ларионыч! И вы все тоже давайте! Эй вы, ужинать, живо!..

История подпоручика Николая Илларионовича Шуйского

Солнце в палату заглядывало редко, и то на закате дня. Поэтому было договорено, что никто не вправе пользоваться солнечным теплом единолично. И только когда странствующий сноп солнечных лучей попадал на чью-либо койку, счастливый хозяин ее мог купаться в пыльном и скудном тепле, не опасаясь зависти соседей.

Освещенный заходящим солнцем, Николай Илларионович Шуйский тихо рассказывал Родиону свою грустную историю. Голос его звучал глухо, а лицо с наморщенным и хмурым лбом беспрестанно меняло выражение — то горечи, то боли и сожаления.

Подпоручик Шуйский служил в пограничной части, подвергшейся нападению немцев за сутки до объявления войны. Русские солдаты не захотели сдаться. Это озлобило немцев, к тому же они понесли немалый урон. Они отнеслись к горстке пленных, большей частью раненых, с постыдным высокомерием. Они называли русских солдат не иначе как «руссише швайне хунд», то есть русская свинячья собака, держали их под открытым небом, за колючей проволокой, не кормили и не оказывали никакой медицинской помощи. Многие пленные умерли.

Шуйский тяжело и больно вздохнул. Взгляд его был устремлен куда-то в пространство, мимо Родиона, он как будто видел свои горькие воспоминания.

— Вспомнится — не верится. Меня поместили в госпиталь, отдельно от рядовых. Но и здесь было не лучше. На каждом шагу мне выказывали презрение. Особенно ретивым был палатный врач Герман Кнеринг. Этакий румяный, полный, самодовольный человечишка с круглым лицом, круглой головой, круглым животом и круглым задом… Англичан герр доктор не уважал, французов ненавидел, итальянцев презирал, а русских и вовсе не считал за людей. Все великое, говорил он, принадлежит победителю, все ничтожное — побежденному. А как наглотается казенного спирта, проповедует идеи превосходства германского духа и германской расы, славян называет «получеловеками или недочеловеками» и буйно горланит:

Deutschland, Deutschland über alles,

Russland, Russland zahlt für alles![1]

В зеленом мундире он похож был на гигантскую гусеницу. Глядя на него, я часто думал: какая мрачная бабочка вылупится со временем из такой гусеницы. И еще думалось мне, что человечество, бесспорно, идет к смягчению нравов — от грубого идолопоклонства с человеческими жертвоприношениями к гуманной современности с ее утонченным арсеналом пыток и казней… Какое разнообразие способов индивидуального умерщвления: расстрел, повешение, отсечение главы, удавление железным ошейником — испанская гаррота, размозжение черепа дубиной — итальянское мазолотто, турецкое сажание на кол, французская гильотина, американский электрический стул. А сколько способов массового истребления рода человеческого. От ядом отравленной стрелы до пули «дум-дум». Поистине гигантский путь!

Я имел неосторожность обнаружить знание немецкого языка.

«Откуда? — вопрошал герр доктор. — И произношение — erstklassig! Самое правильное, южногерманское. Ваша мать была немкой? Значит, бабка?»

Напрасно я отвечал, что в роду у меня немцев не было. Герр доктор и слушать не хотел. Атмосфера в палате благодаря его стараниям была такая, что я опасался, как бы меня сонного не придушили.

Знаете ли вы, что такое тоска по родине, да еще когда кругом беспросветное унижение? Я часто повторял себе:

Mut ferloren — alles ferloren,

War es besser nicht geboren.

Мужество потерять — все потерять, лучше бы тебе и вовсе не родиться. Это Гёте. Я не переставал думать о побеге. Счастливый случай подвернулся неожиданно. Меня эвакуировали в глубь Германии. Не буду подробно рассказывать, как мне удалось обмануть бдительность стражи. Знание немецкого языка и доброта одной юной немки, о которой я тоже не хотел бы распространяться, выручили меня. Чудесная девушка! Я надеюсь с ней встретиться после войны. Я долго скитался по прифронтовым лесам, одичал от лишений, наконец перебрался через линию фронта. Что вам сказать? Я впервые в жизни понял, что значит припасть губами к родной земле.

Меня встретили как героя, чествовали, писали в газетах. Но когда я собрался на фронт, меня вдруг вызвал к себе подполковник из генштаба Людвиг Иванович Жаабе, а по-солдатски просто Жаба. Этот захудалый остзейский фон служил одновременно и стране, в которой родился, и стране, откуда вышли его предки. Лицо у него было желтое, как кость, улыбка безжизненная, а голос размеренный, точно повторял заученный урок.

Жаба поздравил меня со счастливым избавлением «от вражеска плена», расспросил о том, как долго был я в плену, где именно, в каких местах… Оказалось, Жаба превосходно знал все эти места еще с детства, он ежегодно посещал «благословенный берег юности», как он выразился. Он был сентиментален. Вдруг, с непостижимой внезапностью, без всяких околичностей, не меняя ни тона, ни голоса, он спросил:

«Скажите, подпоручик, как случилось, что полк, в котором вы служили, полностью уничтожен и даже нет его более в помине, он ведь потерял, к прискорбию нашему, знамя, а вы вот живы, целы и невредимы? Почему вы сдались в плен, когда все ваши товарищи по оружию перебиты? Achtung![2] — сказал он, видя, что я порываюсь отвечать. — Я еще не кончил. Как вам удалось бежать из плена? Немцы — народ организации и порядка, и не какому-то русскому подпоручику, извините, обмануть их бдительность. Нонсенс! Тогда