Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Если хотите, да, — сказал немец устало и печально. — Люди всегда либо воюют, либо готовятся к войне. А в короткие передышки между войнами мечтают, чтобы минувшая война была последней. А она, черт ее подери, всегда оказывается предпоследней. Наше время — время неизвестного солдата и безыменных братских могил.
То, что говорил немец, было безысходно. Родион тоже видел этот прекрасный, но оскверненный мир, истоптанный солдатскими сапогами и взорванный снарядами. Но он видел жизнь, неустроенную, раздираемую классовой враждой, социальными противоречиями, национальным неравенством, идейной нетерпимостью. Он повидал так много зла и горя, что в своих мятежных исканиях давно вышел за пределы своей страны добра и справедливости. Он знал пружины войны и тех, кто приводит эти пружины в движение. И он сказал, как бы продолжая мыслить вслух:
— Раньше я думал: пока народы решают свои споры с оружием в руках, им нужны полководцы. Вздор и глупость! Войны не затевают народы. Все делают их правители. Им это легко делать. Ведь они действуют втайне от народов, за спиной народов. Тайная дипломатия — вот один из страшнейших рычагов войны. И вообще система секретности порождает ложь, обман, лицемерие…
— Эй, Аникеев! — лихо окликнул его Маркел Тютькин. — Скажи герману, чтоб наших позыций не хвотографировал. А то намедни пулемет свистнули.
Маркел Тютькин неотступно следовал за Родионом, с затаенной и непроницаемой злобой и диким страхом в душе. Он бы с радостью всадил Родиону в спину пулю или нож, если бы рядом не было всегда силача Филимона Барулина.
Повеяло холодком густой предвечерней тени, с полей принесло терпкий запах сена. Давно не было боев, и окрестности ожили, зазеленели поздним темным цветом; защелкали птицы, и откуда-то прилетели голуби, кумачовые в оранжевом блеске заходящего солнца.
И русские и немецкие солдаты разлеглись вповалку, прислушиваясь к чужой непонятной речи. Какой-то немец грустил вполголоса на своем картавом языке, показывая Чернодворову фотографию женщины. Родион поднялся, чтобы взглянуть на портрет — не Анна ли? Нет, никакого сходства; его Анна была неповторима.
Бородатый Чернодворов задрал ногу в рваном сапоге и доверчиво сказал:
— Довоевались. Чечевицу жрем, навоз толченый курим. Скоро вы пошлете к чертям собачьим вашего Вильгельму и прочую империализму. А то к нам пришлите, нах Руссланд, мы живо-коротко, нам не впервой… понимаешь, к ногтю — раз и квас. — Он щелкнул ногтем, словно раздавил вошь.
Немец засмеялся, как будто понял его.
— Наш рад рушки революсия, геноссен!
Но Чернодворов по-своему истолковал радость немца:
— Радуешься, что горит соседская изба. Чудак ты! А у самого стреха занялась. И вам не миновать. Генос так генос — чума тебе в нос. Мир нужен, мир, понимаешь, ну, по-вашему, фрида…
Немец вдруг начал тревожно озираться, потом гнусаво затянул: «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес». Подходил немецкий унтер с подобострастной улыбкой на потном лице.
Где-то в сторонке тихим хором пели русские:
Льются кровавые потоки с утра до вечерней зари.
А дома отец во кручине, и с ним пригорюнилась мать.
Что сын ваш убит, извещает об этом военный приказ.
Убит он вечерней зарею, и кости в долину вросли.
Никто той могилы не сыщет защитника русской земли.
Эту песню певал, бывало, дядя Митя, как выпьет. Ее слышали когда-то японцы, теперь услышали немцы, зачарованные ее тягучим и жалостливым напевом.
«Как люди ненавидят войну. И все-таки воюют, — смятенно думал Родион. — Неужели немец прав — не будет последней войны…» Он вспомнил, как Лушин говорил: нельзя примирить угнетенных с угнетателями, и путь к миру лежит через войну между ними, и в этом смысл того, что происходит.
Двое боролись, громко поругиваясь, и брань их достигала в тишине русских и немецких окопов. Со всех сторон их обступили солдаты.
— Уложит он нашего, как пить дать, — досадовал русский. — Гляди, детина вымахнул, чисто буйвол.
И верно, «буйвол» уложил русского на обе лопатки. Немцы одобрительно зашумели. Но тут Чернодворов сказал:
— Неправильно. Пущай немец с Барулиным поборется. Тогда будет правильно.
Кто-то закричал:
— Давай Барулина. Выходи, Филимон, покажь немцам русскую силу.
Но Филимон смущенно и неловко улыбался:
— Не смею, братцы! Потому по нечаянности изувечить его могу.
Солдаты и слушать не хотели.
— Постоять не можешь. Похваляешься только, чертов балабон!
И немцы, уразумев, в чем дело, тоже стали насмехаться над Филимоном.
Тогда силач потер ладони и заявил:
— Ладно, братцы, не бранитесь. Раз такое мирское решение, пущай по-вашему будет. Только немцу поблажку дам по справедливости: стану ровно вкопанный, оторвет меня от земли — его победа. А то по нечаянности какое ему вредительство сделаю, немцы обидятся. Скажут, вот козявы, мы с ними по-людски, а они по-свински. Негоже.
Когда Родион объяснил немцам предложение силача и чем оно вызвано, немцы сначала было зафыркали. А «буйвол» молча обошел своего противника, приглядываясь к нему маленькими сверлящими глазками, расположенными очень высоко на длинном лице. Внезапно изловчился, рывком схватил Филимона поперек туловища и застыл в каком-то нечеловеческом напряжении, обливаясь потом и скрипя зубами. Как ни старался он сдвинуть Филимона с места, ничего не выходило. Он то наваливался на него всей тяжестью своего огромного тела, то тянул его на себя, то пробовал раскачать, словно корчевал могучий пень, Филимон был недвижим, он точно врос в землю, казалось, даже ушел в нее по щиколотку.
Тогда немец, освирепев, попытался подсечкой свалить русского. Словно угадав коварство его, Филимон слегка подогнул ногу в колене, она спружинила и позволила ему устоять.
«Буйвол» окончательно выдохся, его лицо, на котором выделялись, словно вытесанные, надбровья, скулы, подбородок, свело судорогой бессилия и ярости. Тогда Филимон Барулин, улыбаясь во всю ширь рта, поднял его, подбросил и поставил на землю.
Все были ублаготворены таким великодушием силача, а побежденный выругался крепким русским матом и в знак дружбы предложил Филимону бутылку коньяку. Коньяк силач взял, а от дружбы отказался, не прощая вероломства.
Родиона вдруг нестерпимо возмутила подлость «буйвола»: ведь его каверзный подвох, увенчайся успехом, мог привести всех этих мирно настроенных солдат к звериной потасовке. И он резко сказал по-немецки, указывая рукой на «буйвола»:
— Этот ваш солдат силен, но труслив и, как трус, коварен. Бойтесь его. Из таких людей составляют полицейские и карательные отряды, такие молодчики гонят нас на бойню, подхлестывая сзади пулеметами.
По тому как «буйвол»
