Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Родион опустился перед матерью на колени и, спрятав лицо в ее ладонях, заплакал. Она стала гладить его по волосам и утешать:
— Вернется Аннушка, вернется, сынок! — Раньше она сердилась на Анну, считая ее виновницей несчастий сына, а теперь жалела ее, поняв, что сын стал виновником ее несчастий.
— Нет, мама! Она никогда не вернется. Уж коли бог встал меж людьми, они бессильны. — Им вдруг овладело злое и яростное чувство, он резко поднялся и, отойдя к окошку, проговорил с ненавистью — Страшная сила этот бог. Придумали ее люди. И стали рабами своей жестокой выдумки.
Мать с ужасом смотрела на него.
— Побойся бога, Родион! Что ты говоришь? — сказала она в страхе за сына и перекрестилась.
Но он махнул рукой.
— А что ему до нас? Как нам до букашек, которые ползут у нас под ногами…
Наутро Родион покинул свой чердак, чтобы снова вернуться к людям.
На радостях дядя Митя выпил. А захмелев, отставной военный фельдшер начал вспоминать про какие-то свои революционные заслуги, о которых Родион до сих пор не знал.
— Всю жизнь под низкими сводами жил, — говорил дядя Митя, грозно шевеля мохнатыми, кустистыми бровями. — Всю жизнь искал доброту в людях. Не во дворцах, а в хижинах искал. Ибо сказано: «восстали цари земные и князи, собрались вместе на господа и Христа его». — И вдруг сердито сказал: — Болтают, будто в бога не верую? Поклеп и несуразица. Как это можно без бога, без извечных заповедей?..
Родион изумленно слушал дядю Митю. Неужто мать рассказала про их ночной разговор?
— Без попов это можно. Это они господним именем посылают на войну и на плаху. А без бога — ни-ни. Бог внутри нас, — сказал дядя Митя, пьяно покачиваясь. — Кто совестью его называет, а кто — душой… Один верит в царствие божие, другой — в загробную жизнь или переселение душ… Но все верят в великое воскресение из мертвых, ибо жизнь бесконечна…
— И верно! — сказал со вздохом Филимон Барулин, не позволяя себе более заходить за тот градус опьянения, когда он становился драчливым и буйным.
Родион не вмешивался в разговор. Если, думал он, бог сотворил человека, тогда человеческие возможности ограничены, но если человек создал бога, тогда они беспредельны. И, как бы замыкая свои мысли, вслух сказал:
— Я где-то слышал: когда господь бог увидел свое двуногое создание, он с тревогой спросил себя: неужто это я его сделал, зачем я это сделал и что оно теперь сделает со мной?
Все засмеялись.
Родион Аникеев вступается за правду
Родиона Аникеева, героя и жертву царизма, приглашали на все благотворительные вечера в пользу раненых и увечных воинов, его кандалы, от которых еще не сошли натертые браслеты на его ногах, были проданы с аукциона. Их купил за громадные деньги Тит Титыч Пососухин, чьим именем окрещена была рабочая слободка.
Большой, тучный, с круглым лицом, толстой шеей и необыкновенно подвижными руками, порой, казалось, вращавшимися, как крылья ветряка, Пососухин обычно начинал и заканчивал свои речи именем господа бога. Не так давно молил он бога, «чтобы не пала ответственность на главу венценосца в час, когда решается судьба родины и династии». Теперь он славил «удивительного, былинного, чисто русского подпоручика, которого самодержавный произвол держал под замком», и, потрясая его кандалами, «за которые так дорого уплачено, разумеется, подпоручиком», молил, чтобы помог господь бог многострадальному народу русскому довести войну до победного конца.
Зал дворянского собрания был битком набит, повсюду виднелись красные розетки в петлицах и красные бантики, повсюду слышалось: «господа, граждане, товарищи». А Родион думал, почему чествуют его, а не Коростеля, почему Филимона и вовсе не пустили в зал, а поместили где-то на кухне, как в старое время, когда подпоручик гостил в губернаторской гостиной, а его денщик — среди челяди и дворни.
Гремели оркестры, стреляли хлопушки, осыпая нарядных дам серпантином, кто-то читал стихи:
Народу русскому — я скорбный ангел мщенья!
Я в раны черные, в распахнутую новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья,
И голос мой — набат! Хоругвь моя как кровь.
Родиона окружила толпа поклонников, среди которых было немало женщин. Многие женщины были от него без ума. Он выглядел гораздо старше своих лет, лишения и горести избороздили его высокий лоб морщинами, глубокие складки легли по краям губ, седая строчка пронизала непокорную шевелюру и глухой скорбью наполнились темные глаза.
Но он ни на кого не смотрел, тоскуя по утерянной Анне; она чудилась ему повсюду, но он уже не мог спутать ее ни с кем, он не находил больше ни в ком сходства с ней.
Шли дни за днями среди бесконечных манифестаций, митингов и словопрений, не смолкавших под сводами бывшего генерал-губернаторского дворца, а ныне Дома народных организаций, где разместились все партии, которых было немало.
— Граждане! Господа! — взывал бывший военный следователь Филаретов, которого Родион еще издали узнал по зеленоватому цвету испитого лица. — Будем реально смотреть на вещи. Долгие невзгоды и неразумное царское управление пошатнули дух русского солдата. Помимо всяких там патриотических и революционных побуждений, необходимо создать систему личной заинтересованности каждого солдата и каждого офицера. Подумайте только, что такое пятерка жалованья для рядового? Пустое, на зубок не хватит. А двести целковых для офицера, позвольте спросить, когда кругом все вздорожало в десять раз? Обидная насмешка. Надо ввести поощрительную систему: взял пленного — получай десятку, а с пулеметом — четвертной… Это поднимет боевой дух армии.
— Но позвольте! — закричал кто-то с места. — А ежели в одно прекрасное утро миллион русских захватит миллион пленных, это что же будет тогда? — полный разор государству.
— Ну, до миллиона не дойдет, — снисходительно заметил Пососухин. — А и дойдет, благодарение господу богу, тоже не беда. Ежедневные расходы на войну гораздо больше.
Родиону стыдно было от этих рассуждений, как будто русский солдат был наемником, которого легко купить за десятку или четвертной.
Менялись ораторы, но суть их речей была одна и та же: «война до победного конца». Эсер Арамов, театральный говорун, топал ногами и вопил чуть ли не с пеной у рта; меньшевик Ошеров запрокидывал львиную голову и в патетический момент речи резко выбрасывал вперед руку, так что у него срывалась и летела в публику отстегнутая манжета; этот ораторский прием он перенял
