Нино и её призраки - Анна Теплицкая
— Я — папина дочка. Только в последнее время у меня и с ним не ладится. Наверное, надо сбегать из дома, — заключила Ия.
Это сейчас я знала, что никуда она не сбежит, а в пятнадцать это произвело на меня впечатление: Ниноша занервничала, заерзала, представила, как она будет жить в Питере совсем одна, без Ии. Как, она больше не увидит Гелу?
— Брось ты, — фыркнула я, изображая равнодушие. — Подумаешь, поссорились! К тому же у тебя денег нет, куда ты сбежишь?
— Лат’ираки[20]. Вообще-то, есть, — соврала Ия.
— Врешь.
Ия знала, что отец не может на нее сильно сердиться. Они часто ругались, но Гела быстро остывал, хотя в разговоре мог позволить себе излишнюю резкость. Она грубила ему, но он все равно заходил к ней вечером с кружкой горячего чая, и из-за этого она уверилась в своем неоспоримом превосходстве.
Это было тягучее воспоминание, сотканное из Ииных рассказов и бессонных предутренних часов; такие вещи не остаются в памяти надолго, это не то, что мы хотим переживать раз за разом, мы не возвращаемся к ним, когда нам грустно, но именно они сильно влияют на наше взросление; это то, из чего мы сделаны. Кажется, все мои фантазии зародились именно в то время.
Несколько раз я пыталась осторожно расспросить ее об отношениях Гелы и Лейлы, она говорила, что родители познакомились в Тбилиси и почти сразу поженились, сначала появилась Ия, через несколько лет Леван. Я хотела узнать, кто в кого влюбился, но Ия завела любимую шарманку: стала рассказывать про своего дядю, который был храбр, как молодой лев. Я никогда его не видела, но по ее рассказам представляла какого-то грузинского рыцаря с благородным сердцем, чистой душой и сильной волей. «Какое несчастье, что он все-таки погиб, я уверена, мы бы с ним были лучшие друзья», — обычно заканчивала она. Я уже сто раз слышала об этом, но с удовольствием слушала снова и снова, в ночной тишине под громкое тиканье секундной стрелки.
Дядю Ии звали Дато. Он был убит своими же еще в тысяча девятьсот девяносто четвертом. Именно поэтому Беридзе переехали из Тбилиси в Петербург, путь обратно им был закрыт. Дядя Дато был членом мхедриони — мрачной и серьезной группировки, которая в свое время потрясла все Закавказье. Взрослая я, немного поковырявшись в истории Грузии, знала, что мхедрионцы — это жестокие и беспринципные грузинские националисты, но тогда, в Ийкиных рассказах, они представлялись мне чуть ли не рыцарями, которые сражались за свою страну и защищали исторические земли. Я представляла, как дядя Дато скачет на лошади по всей стране и поражает врагов мечом. Не знаю, ездили ли мхедрионцы на лошадях, видно я так интерпретировала название группировки (с грузинского оно переводилось как «всадники»). В моих фантазиях он был похож на младшего брата — Гелу, только более опасный, его волосы развевались на ветру, брови нахмурены, губы сжаты, медальон со Святым Георгием стучит в грудь. Вот, мечтала я, он находит меня, турецкую пленницу, привязанную к дереву, освобождает, и мы занимаемся любовью несколько часов на одной из вершин Ушбы. Я твердо решила: когда у меня появится сын, я назову его Дато.
Ах ты, маленькая извращенка, подумала я. Ну и мысли у пятнадцатилетней! А ведь это значит, что взрослые сердитые мужчины уже тогда вызывали во мне трепет. Похоже, что именно в этом году я вдруг влюбилась в Гелу без памяти. Может, в этом виноваты Ийкины рассказы или мои гормоны, не знаю, как это могло произойти. Сначала об этом не догадывалась. Я вдруг просто захотела оставаться у Ии все чаще и чаще, предпочитать домашние посиделки уличным вылазкам, и только когда научилась распознавать его тихие шаги и вздрагивать от них, я поняла, что попала.
Для меня Гела был совершенно недосягаемой величиной, полумистический, окутанный таинственной завесой, уходил и приходил, когда хотел, мог исчезнуть, а потом появиться через несколько дней, как ни в чем не бывало. Его авторитет был запределен, даже Ия не знала, чем он занимается: похоже, они с моим отцом крутили какие-то нелегальные делишки, но ни Лейла, ни моя мама об этом никогда с нами не говорили. Он представлялся мне буквально образцом мужественности. Имя «Гела» значило «волк», и он был на него похож и внешне, и повадками. Чертами он напоминал Арчила Гомиашвили, только, как мне казалось, был еще красивее: волнистые волосы, бакенбарды, спокойный уверенный взгляд, жесткий, но с пробивающейся мягкостью, когда он смотрел на своих, бровки домиком, легкая небритость, ямочка на подбородке. О своих чувствах, которые я старалась дисциплинированно держать в себе, не знал никто. Особенно я боялась Ию. У нее были напряженные отношения с матерью, но все равно мне казалось, что ей эта моя история не понравится.
Я решила позадавать себе вопросы, как посоветовал Николай Васильевич. «Зачем мне было попадать в этот эпизод?» — послушно спросила я себя и тут же ответила: «Чтобы я вспомнила, как это — влюбиться в когото до безумия». Да. Мне нужно войти в это состояние. Для чего? «Чтобы понять, как мелко я теперь чувствую жизнь». Мои осознанные чувства взрослой женщины не идут ни в какое сравнение с впечатлениями пятнадцатилетней девушки, ничего подобного я не чувствовала уже много лет. «О чем это говорит?» — «О том, что в пятнадцать зашкаливают гормоны». Может, после тридцати в принципе невозможно переживать эмоции такой силы? Возможно. Есть еще варианты? Если гормоны тут ни при чем, это может значить, что на самом деле я не люблю ни мужа, ни Ника, а люблю только Гелу. Что, если дело не в возрасте, а в том, что единственным мужчиной, которого я любила по-настоящему, был Иин отец? Это открытие шокировало меня. Это точно не то, чего я хотела получить от терапии.
В комнате было ужасно душно, одеяло неприятно липло к телу, к тому же Ия толкалась локтями. Вдруг у меня случился приступ слез, пятнадцатилетняя Нино хотела быстрее повзрослеть, чтобы нравиться мужчинам постарше, в темноте она разглядывала свои бедра и находила их слишком толстыми и несексуальными, поднимала ноги и была недовольна их длиной. Я старалась думать отдельно от нее, но получалось плохо; ее мозг еще не дисциплинирован и не привык к серьезному режиму
