Мифологические рассказы и легенды Русского Севера - О. А. Черепанова
Ипатьевская летопись
«В лѣто 6618(1110) было знамение въ Печерскомъ монастырѣ в 11 день февраля мѣсяца: явился столпъ огненный отъ земли до небеси и молния освѣтила всю землю и въ небеси громъ погремѣлъ въ первый часъ ночи, и весь миръ видѣлъ... А это былъ не огненный столпъ, ни огонь, но видъ ангельский; ибо ангелъ такъ является, иногда столпомъ огненнымъ, иногда же пламенемъ... то другимъ видѣниемъ, какъ можно видѣть людямъ, ибо нельзя людямъ зрѣти естества ангельскаго ... Какъ пишеть премудрый Епифаний: къ каждой твари приставленъ ангелъ: ангелъ облаковъ, и мглы, и у снѣга и града, и у мороза, ангелы въ звукахъ и громахъ, ангелъ зимы и зноя, и осени, и весны, и лѣта, и всему духу твари его на землѣ, и у преисподней тьмы и у сущей въ безднахъ, бывшей древле вверху земли, ангелъ вѣтра и ночи, и свѣта и дня, ко всѣмъ тварямъ ангелы приставлены...» (там же: 6).
В апокрифических текстах наблюдаем совершенно отчетливое совмещение языческих божеств и ангелов христианского учения, например, в русской переделке византийской апокрифической «Беседы трех святителей»:
«Иван рече: отъ чего громъ сотворенъ бысть? Василий рече: два ангела громная есть; елленский старецъ Перунъ и Хорсъ жидовинъ, два еста ангела молниина. Вопросъ: что есть громъ и молния? Толкъ: ангелъ господень летая биетъ крилома и гонитъ дьавола. Молнии суть свиты ангельския. И егда идетъ дождь, тогда дьаволъ стонетъ. И егда молния ходитъ, стрекаются, то со гнѣвомъ ангелъ господень зритъ на дьавола» (там же: 8).
Древние тексты дают нам отчетливое свидетельство существования представлений в сознании древнего русича о локальных божествах — праобразах леших, полевых, водяных и под., о чем говорится в «Слове и откровении святыхъ апостолов» по рукописи XVI в.:
«И тако прѣльсть вниде въ человѣкы, до сего дне есть въ поганыхъ, глаголятъ бо ово суть боги небеснии, а другии земнии, а другии польстии, а другии воднии, то не безума ли есте погынули, еже тако вѣровасте» (Летописи русской литературы... 1861: 5—6).
III. Об уведенном в лес
В агиографической литературе фольклорные и мифологические мотивы чаще всего обнаруживаются в посмертных чудесах святых. Особенно богата народными элементами севернорусская агиография XV—XVII столетий. В этом отношении представляет интерес отрывок из Жития Никодима Кожеезерского, в котором повествуется, как пастух Григорий был уведен в лес неким лесным демоном и долго блуждал, не находя дороги к дому.
Чудо преподобного Никодима Кожеезерского о нѣкоемъ старцѣ пастырѣ, как его избави отъ лѣсного демона
«Было въ лѣто 7196 (1688) марта въ 15 день сотворилось чудо сие такъ. На Онегѣ рѣкѣ есть село Кожеезерского монастыря, именуемо Кирнешки, и въ томъ селѣ по обычаю въ то лѣто пасся скотъ. Пастухъ былъ изъ того сѣла, именемъ Григории, сынъ Васильевъ, пасъ скотъ. В одинъ день пасъ онъ по обычаю, день преклонился къ вечеру, и было поздно. Пастухъ тотъ Григории отошелъ за рѣку Кирнешку собрать скотъ, и какъ-то потерялъ дорогу, самъ не зналъ, куда шелъ, и вдругъ видитъ перед собой какъ будто человѣка привидѣниемъ, въ сѣромъ одѣянии и колоколецъ малъ у него въ руцѣ. Колокольцемъ онъ звонить, а самъ идетъ впередъ и пастуха Григория зоветъ за собой, а этотъ шелъ за нимъ. И немного опомнившись, началъ многихъ святыхъ призывать себѣ на помощь, призьвалъ и преподобнаго Никодима. А родители между тѣмъ плакали и тоже молились преподобному, обѣты полагали, чтобы итти въ обитель и молебствовать. И вскорѣ потомъ тому бѣдному пастуху въ лѣсу предсталъ преподобный... Григорий чувственно видитъ: какъ бы нѣкий старецъ последуетъ за нимъ. Когда Григорий пѣлъ подъ деревомъ пѣсни, видитъ онъ — старецъ зоветъ его къ себѣ и велитъ ему перекреститься знамениемъ честнаго креста. И когда онъ знаменался крестомъ, тогда дѣмонъ лѣсной невидимъ былъ, а старецъ оный приближался къ нему, когда же забывался, тогда опять дѣмонъ показывался, а такъ долго онъ страдалъ, но святой не оставлялъ его, шелъ за нимъ и пришелъ къ рѣкъ, называемой Сырпуга, и оттуда пришелъ на рѣку Кирнешку въ верхотину и тутъ виде храмину, а въ ней мечтается ему какъ бы дерево великое и малое, и некоего старца знакомаго ему, лежащаго на вершинѣ деревьевъ, и юношей нѣкиихъ, знаемыхъ ему; одни спятъ, а другие приносятъ ему ѣсть, а иные одежду и обувь снимаютъ съ него.
И того же мѣсяца въ 18-й день милостию всещедраго Бога и молитвами преподобнаго поутру пастухъ увиделъ себя въ сѣлѣ Кирнешкахъ у монастырского двора. Увидѣли его тутъ служители — стоитъ Григории, руки къ сердцу согнулъ, дрожитъ весь, руки и ноги избиты сильно и кровь течетъ из ранъ, и такъ приняли его и хвалу воздали Богу и преподобному Никодиму благодарение. Сия вся самъ вышеупомянутый пастухъ о себѣ намъ повѣдалъ, мы сия слышавше предахомъ писанию во славу Христу Богу и Никодиму чудотворцу» (Исторические очерки народного миросозерцания... 1863: 35—36).
Приведенный отрывок по многим чертам композиции, структуры текста, образам и мотивам имеет сходство с народными мифологическими рассказами об уведенных в лес неведомой силой или лешим (№ 55, 57, 58 и др.). Принципиальное отличие от них приведенного повествования заключается в участии в описываемых событиях преподобного Никодима Кожеезерского, хотя крест и крестное знамение, молитва и в быличках очень часто служат спасением от злых сил. Как и в фольклорной быличке, в «Чуде» точно указано место действия — село Кирнешки на реке Онеге, представлен герой событий — молодой пастух Григорий, сын Васильев. Традиция описания лешего та же, что и в быличках: леший предстает в облике человека, одетого в серое (ср. № 140, 144), связан со скотом и, возможно, с дикими зверями, о чем свидетельствует «колоколецъ малъ» у него в руках. Особенно же интересно в «Чуде» упоминание о своего рода дворце, палатах, в которых на вершине «великого и малого дрѣва» возлежит старец. Кто этот старец, в тексте не совсем ясно, но в нем просматриваются черты мифологического хозяина леса. Леший, видимый над вершинами деревьев, — частый мотив быличек (№ 126, 143). По мысли Н. Погодина, это дерево «великое и малое» напоминает так называемое в финской мифологии Tapion puu 'дерево лешего' или Tapion kanto 'пень лешего' (там же: 36). Об этом мифологическом мотиве говорит и А. Кастрен в «Путешествии в русскую Карелию» (1859). Влияние мифологии финно-угорских народов на традиционную культуру Русского Севера общеизвестно. В Житии Иоанна
