История и миф - Юрий Викторович Андреев

К сожалению, нам неизвестно, на каких именно источниках основывался историк в этой части своего труда. Сам он их нигде не называет. На этот счет высказывались самые разнообразные предположения. Некоторые исследователи считают, что информаторами Геродота были знатные персы, хорошо осведомленные о всех тайнах внутриполитической истории Персидской державы. Называют, например, имя Зопира, сына персидского полководца Мегабиза, разбившего афинян в Египте в 454 г. В 40-х гг. V в. Зопир перебежал в Афины, и Геродот мог здесь с ним встречаться до того, как отправился в Фурии. Другие думают, что информаторами историка о персидских делах могли быть греки, натурализовавшиеся в Персии и близкие ко двору Ахеменидов, например потомки Фемистокла или Метиоха — сына Мильтиада, попавшего в плен к персам и с почетом принятого Дарием. Наконец, Геродот мог использовать и кое-какие официальные документы канцелярии Ахеменидов, переведенные на греческий язык и распространявшиеся в греческих городах Малой Азии. Было замечено, что иногда в его языке появляются обороты, типичные для фразеологии официальных персидских документов. Так, в V книге Геродот цитирует письмо царя Дария к милетскому тирану Гистиэю, начинающееся словами: «Гистиэй, царь Дарий говорит тебе...» Выражение «говорит царь Дарий» повторяется в одной только Бехистунской надписи 72 раза. Конечно, письмо Дария могло быть и сочинено Геродотом (ничего предосудительного ни он сам, ни его читатели в этом не увидели бы), но при этом он использовал некоторые клише, характерные для жаргона дворцовых канцелярий Персидского царства.

Ил. 10. Гробница Дария I. Накши-Рустам. V в. до н. э.

Вообще обращение к документальным источникам носит в «Истории» Геродота скорее эпизодический характер. Надписи и другие документы используются чаще всего не как самостоятельные источники, а только для иллюстрации какого-нибудь сообщения, полученного совсем другим путем. Иногда Геродот довольно точно близко к тексту передает содержание прочитанного им документа. Так, рассказав в VII книге о гибели спартанского отряда во главе с Леонидом в битве при Фермопилах, он дословно цитирует стихотворную эпитафию, вырезанную на памятной стеле. Встречаются, однако, и досадные случаи непонимания текста документа или прямой его фальсификации. Обычно это происходит с иноязычными текстами. Во II книге Геродот передает содержание нескольких египетских надписей со слов своих информаторов, в том числе содержание надписи, находившейся в нижней части пирамиды фараона Хеопса, надписи на каменной статуе фараона Сефа и других. Все эти надписи истолкованы им или, скорее, его переводчиками совершенно превратно. Прямой выдумкой Геродота или какого-то его осведомителя следует признать сообщение о стеле, на которой было вырезано изображение всадника с надписью: «Дарий сын Гистаспа обрел себе персидское царство доблестью своего коня и конюха Эбара». Ошибку историка здесь можно объяснить тем, что он что-то слышал о надписи Дария I на Бехистунской скале, но неправильно истолковал ее значение, подогнав его к истории о том, как Дарий с помощью своего конюха обманул своих соперников — других претендентов на царский трон из числа персидских вельмож. Еще один случай того же рода (правда, он произошел с Геродотом у него на родине, в Греции). В беотийских Фивах, в святилище Аполлона Исмения, историк увидел надписи, сделанные кадмейскими письменами на древних треножниках. Одну из этих надписей он довольно уверенно переводит: «Амфитрион меня посвятил, одолев телебоев» и даже пытается датировать: «Эта надпись, быть может, относится ко временам Лаия, сына Лабдака, внука Полидора, правнука Кадма». Несмотря на свою самоуверенность, Геродот здесь явно попал впросак. Мы не знаем, правда, что он называет в данном случае «кадмейскими письменами». Если предположить, что это были знаки микенского слогового письма, то Геродот, конечно, не смог бы их прочесть. Если же, что более вероятно, надписи были сделаны литерами древнейшего греческого алфавита, изобретение которых приписывалось Кадму (отсюда и их название), тогда историку была подсунута заведомая фальшивка: Амфитрион не мог сообщать о своей победе с помощью письменности, появившейся в Греции лишь в VIII в.

Кроме надписей Геродот использовал и некоторые другие письменные источники: храмовые хроники, сборники оракулов вроде так называемых Дельфийских гипомнемата, сочинения греческих историков предшествующего поколения (правда, из них всех он ссылается на одного лишь Гекатея, да и то только четыре раза), наконец, произведения древних поэтов и прежде всего Гомера. Труды логографов и эпическая поэзия были для Геродота главными источниками информации в тех разделах его сочинения, которые были посвящены древнейшему мифическому прошлому Греции и стран Востока. Хотя преимущественно — мне хочется еще раз это подчеркнуть — Геродот писал свою «Историю» по слухам, а не по книгам.

Методы критики источников, используемые Геродотом, крайне несовершенны. Они не выходят за пределы того наивного рационализма, с которым подходили к своим источникам Гекатей и другие логографы. Если верить Геродоту, он не довольствовался простой записью доходивших до него слухов, но пытался их проверять, сопоставлять и на основании таких сопоставлений делать собственные умозаключения. Это и есть то, что сам он называет «исследованием» (ίστορίη).

В действительности наглядная демонстрация этих исследовательских принципов Геродота встречается в его сочинениях не столь уж часто. Нередко он идет по линии наименьшего сопротивления, предоставляя читателю самому выбирать одну из нескольких версий, имеющихся в сообщениях о том или ином событии. «Приводят две причины смерти Поликрата. Можно верить какой угодно из них», — меланхолически замечает Геродот в заключении своего рассказа о знаменитом самосском тиране. Или выбирает ту версию, которая кажется ему наиболее правдоподобной, но не объясняет, почему именно. Так выбирается, например, вариант кончины Кира в битве с массагетской царицей Томирис — I, 214. Иногда историк честно сознается в своей неспособности выбрать наиболее правдоподобную версию, как, например, в рассказе о битве при Ладе: «С того момента как флоты сблизились и вступили в бой, я не могу в точности описать, кто из ионийцев в этом сражении оказался храбрецом, а кто трусом. Они ведь взаимно обвиняют друг друга» (VI, 14). В некоторых случаях Геродот лишь отделяет то, что он видел своими собственными глазами и за достоверность чего он, следовательно, ручается, от того, о чем он знал только с чужих слов. Так предупреждает он читателя во II книге о неполноте своих знаний о Египте: «До города Элефантины я все видел своими глазами, а о том, что находится за ним, знаю уже только понаслышке и расспросам».

Лишь изредка получаем мы возможность заглянуть в исследовательскую лабораторию великого историка, и тогда выясняется, что главным критерием истины был для него так же, как и для большинства греческих историков, начиная с Гекатея, нормальный человеческий рассудок, способный без большого труда отличить правдоподобное свидетельство