Лемурия - Карл Ганс Штробль
– Хотите знать, где мы находимся? На каком-то судне. Я слышу плеск воды о борта. Движения нет – значит, мы до сих пор в гавани.
– Но куда… куда эти мерзавцы хотят сплавить нас? – В голосе Латцманна слышалась искренняя тревога.
Вдруг меня точно толкнуло что-то. По всему телу, с головы до ног, пробежал холод. Я зябко сжал и разжал пальцы – и будто бы даже вскрикнул, когда задубевшая кожа сильно натянулась на них. Какой-то звук изумления или испуга у меня определенно вырвался, ибо барон спросил:
– Что с вами?
Мне вдруг в красках, с необычайной живостью, вспомнился один пережитый момент.
– А помните, – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, – тот случай под сводами пагоды в Цзинане?
Собственно, вопрос напрасный – конечно, он помнил; поди забудь нечто подобное! Я затруднился бы объяснить, почему именно в эту минуту вспомнилась пагода в Цзинане – может, из-за схожего с пережитым тогда чувства подспудной опасности? Или память эту вызвало впечатление от явно азиатской физиономии незнакомца, справлявшегося у меня о дороге? Раскосые глаза, чуть смуглая кожа… Не знаю, не знаю. Так или иначе, сцены в пагоде живо встали у меня перед глазами. Барон Латцманн принимал самое деятельное участие в походе на Пекин; он мужественно сражался с мятежниками и посылал пламенные отчеты в свою газету. После вступления в императорскую резиденцию он широко и безудержно предался удовольствиям, приличествующим победителям; Венера следовала по пятам за Марсом. Между туземными красотками и дамами, примыкавшими к нашим колоннам в портовых крупных городах, закипело соперничество. Вокруг барона Латцманна и его верной подруги Гортензии, миловидной хохотуньи-француженки, сгруппировался веселый кружок; иные офицеры нашего отряда также примкнули к нему. Однажды эта группа и оказалась в полном составе под сводами цзинаньской пагоды, представлявшей собой маленькое архитектурное чудо и видную святыню буддийской веры. Я тоже принял полученное приглашение – и должен признать, что барон образцово умел занять своих гостей. Выпито было очень много, и все мы были уже в довольно лихом настроении, когда кто-то вдруг предложил осмотреть наконец внутреннее убранство пагоды – ибо ради нее мы, в сущности, и приехали! Мы выстроились в торжественную процессию и с песнями, неумело имитирующими туземный церемониал, направились через небольшой деревянный мост к храму. Миновав нескольких монахов с хмурыми лицами, весьма неохотно отперших нам двери, мы вошли в святилище. В пропитанном благовониями полумраке мы увидели на высоком постаменте, снабженном узкой лесенкой, священную статую Будды со сложенными на животе руками и окаменелой улыбкой на губах. Статуя была облачена в дорогие шелка. Вопреки просьбам служителей храма мы взобрались по ступеням лестницы, чтобы поближе рассмотреть статую. Она была, по-видимому, очень стара и сработана из глины. Что поражало в ней – так это странное выражение глаз, будто обращенных внутрь самих себя. Статуя занимала возвышение прямо напротив лестницы. Вдруг Гортензии вздумалось примерить священные одежки Будды – ей во что бы то ни стало захотелось посмотреть, будут ли они ей к лицу. Те из нас, кто еще сохранил хоть каплю благоразумия, пытались удержать веселую девицу от этой затеи; большинство же аплодировало экстравагантной идее. И, точно пришпоренная поддержкой масс, Гортензия сорвала шелка со статуи и закуталась в них. Со свойственной ей ловкостью и грацией она проделала это так быстро, что жрецы, вошедшие вместе с нами в полутемный храм, еще не успели опомниться от шока, как наша подруга уже закончила свой туалет. Будда сидел перед нами голый, с выпяченным животом, прикрытый только передником, повязанным вокруг бедер. A Гортензия, нарядившись в его ризы, приподняла их подол, как юбки, кончиками пальцев – и принялась, высоко задирая ноги, танцевать номер из репертуара кабаре. Раздался яростный крик, и в одно мгновение к нам протолкнулся низенький старый монах. Никто не заметил, откуда он явился. Безобразен он был как обезьяна, и на губах его клокотала пена. Я успел заметить у него в руке кривой нож, но прежде чем у меня успела сложиться хоть одна полезная мысль в голове, он дважды всадил его в грудь Гортензии. Мы с бароном тут же бросились на него, схватили и сбросили вниз головой с возвышения. Что за шум тогда поднялся! Рядом со мной кто-то стрелял из револьвера в монахов – а их вдруг нарисовалось такое множество, что в храме стало яблоку негде упасть. Шутка ли, но пули не находили цели! Разгневанная толпа осаждала постамент, наводняла ступени лестницы, цеплялась за перила. Казалось, исход предрешен; но мы с бароном обменялись взглядами – и сообразили, как поступить. Бросившись к статуе Будды, мы налегли на нее всеми силами, удесятеренными от сознания чрезвычайной опасности момента, и наклонили вперед. Так она продержалась секунду-другую, накрененная – помню, в последний момент я еще раз увидел ее пустую улыбку, – а потом опрокинулась прямо на деревянную лестницу и разбила ее своим весом. Осаждавшие этот подступ монахи были низвергнуты и раздавлены. Густые клубы пыли заволокли все храмовое нутро; всюду люди стенали и всхлипывали. Как только пыль немного улеглась, мы увидели, что священное изваяние Будды превратилось в кучу жалких обломков. Исчезла и лестница, и теперь нам, возможно, предстояло держать здесь глухую оборону. Но через полчаса подоспел патруль наших матросов, высланный вслед за нами одним заботливым товарищем. Вот что было пережито нами в Цзинане; вот что воскресло теперь в моей памяти.
Барон помолчал немного, стоило мне напомнить ему об этом. Я слышал его быстрое, тревожное дыхание.
– Что вы хотите этим сказать? – проговорил он наконец. – С чего вдруг вы вспомнили о той
