Лемурия - Карл Ганс Штробль

там, в углу. Жалкая карга щурится и тянет костлявую ручонку к маленькому пузырьку с лекарством; трясет его и добавляет туда щепоть Рока, долю Неопределенности – незримую отраву… И поэтому ты видишь, как твоя любимая бьется в судорогах, пытаясь всеми силами ухватиться за жизнь – но жизнь от нее ускользает, медленно истекает по темному руслу в великое Никуда. И вот ты стоишь на другом берегу, вооруженный всеми навыками будущего врача… и когда последняя капля с тихим шлепком падает в густые воды Забвения и растворяется там… тогда-то раскаленная докрасна игла и вонзается в темя, и проходит через все тело, и приходит осознание, что ты, тот, кто должен спасать жизни, – ты только что жизнь отнял. И что остается? Раскаиваться, жалеть, что время нельзя повернуть вспять? Да, только это… и все дни с тех пор похожи один на другой, все дни и все часы, утекающие в великое Никуда… Герберт Остерманн чувствовал, как медленно приходит в себя. Ладони поддерживают пылающий лоб, под столом тяжелыми кулями обвисли ноги, и все это склеивает воедино вытянутый сгусток боли. Студент не мог сказать, остались ли все эти мысли лишь мыслями или он проболтался-таки, – но понимание со стороны своей соседки, такое, что обыкновенно получаешь лишь от себя самого, проявлялось очевиднейшим образом. Она взяла его за руку и крепко стиснула его пальцы в своих. Он видел ее губы в прорези маски, изображающей череп, – и они утешительно шептали, повторяя снова и снова: нам пора, нам пора.

– Нам пора, – повторил за своей спутницей Герберт и поднялся из-за стола. Официант уже давно положил глаз на странного позднего визитера. Из-за блуждающего взора и дикой жестикуляции, сопровождавшей бормотание себе под нос, официант принял нелюдимого юношу, одиноко сидящего в дальнем углу, за мертвецки пьяного человека. Когда же гость встал и, пошатываясь, направился к выходу, у работника кофейни отлегло от сердца – ему совсем не хотелось выпроваживать этого несчастного силой. Наконец-то опустело все заведение; за окном прогрохотал по рельсам первый трамвай…

…Девушка вела его, вышагивала впереди. Но ее манеры уже не казались Остерманну странными. Напротив, все стало до боли знакомым, привычным – и уходящим корнями глубоко в его собственную жизнь. Он все еще не мог вспомнить имя, хотя что-то будто бы крутилось на самом кончике языка. Наверное, сокурсница…

– Кто же ты? Кто ты? – Герберт требовательно ухватился за одеяние спутницы, но по его руке ткань скользнула невесомым туманом, и в глубине глазниц маски студент увидел мерцающий, искристый голубой свет, вроде разряда статического электричества. И по его пальцам, так и не ухватившим ткань, прошелся некий ток – Герберт ощутил острое покалывание. – Куда ты? К-к-куда мы идем? – спросил он, запинаясь.

– К тебе домой, куда же еще!

Герберту совсем не показалось странным, что девушка выдвинула такое предложение. Все это повторялось уже сотни раз, каждый шаг и каждое слово; звук голоса казался таким знакомым – и что плохого в том, что они идут вместе?.. Неужели он взаправду рассказал ей обо всем – выболтал то, что до поры сдерживалось за семью замками? Только верховный судья или ангел на Страшном Суде имел право услышать его признание! Итак, она знает все – тайное стало явным… Ну и что с того, если она не осуждает его? Если она поняла его и даже готова утешить несчастного студента? Они шли вместе сквозь зимнее утро, все еще окутанное плотной дымкой дремотных снов, но уже чуть откликавшееся на первые суровые ритмы, задаваемые рано начинающими свой тяжкий труд фабриками. Все еще где-то дотлевал, издавая хриплый шум трубы и утомленный гомон толпы, фестиваль… Будто бы через призму сна Герберт увидел в подсвеченном изнутри салоне трамвая откинувшегося на спинку сиденья мужчину в костюме Пьеро. С уголка его рта свисала прогоревшая сигарета; глаза были закрыты. Его правая рука свесилась в окно трамвая. Сквозь пальцы была пропущена веревка, и с нее свисал набивной заяц, безвольно, как висельник, качавшийся от частых толчков вагона. Понуро обвисшие лапки игрушки шлепали с гулким звуком о борт.

Это было последнее, что Герберт Остерманн воспринял ясно. Далее он шел будто во мгле. Изредка, конечно, из нее суетливо выныривало человеческое существо – единственно для того, чтобы тут же вновь пропасть. Студент скорее чувствовал, чем видел, что девушка ведет его не к центру города, а куда-то к окраинам.

– Я живу совсем в другой стороне, – тихо пробормотал он.

– Я не знаю другого дома.

И Герберт принял это. Он шел с плясуньей по бесконечным голым улицам, и черные трамвайные рельсы указывали им путь. Собственное состояние казалось ему – а может, и ей – странным. Вот он идет навстречу будущему – и одновременно в прошлое, а по сути – в место, где никакого времени нет… Что, если смерть – это застывшее время и крах всех иллюзий? Тогда – невелика беда! Если проявить беспримерную волю… если раскаяться как следует… возможно, все можно обыграть, обратить в лучшую сторону. Тело без души своими силами эту самую душу вырастить неспособно, это факт. Но почему бы душе не обрести какое-то тело? Ах, ладно – наверное, все-таки стоит положить конец нелепой игре и напрямую спросить про имя… Хотя, конечно, он его и так знает. Знает ведь? Это важный вопрос… И вот показалась знакомая дверь дома с мертвыми виноградными лозами, льнущими к окнам нижнего этажа и калитке. Вот он – старый добрый молоток с львиной головой, над чьей преувеличенно-грозной мордой они всегда потешались. Двое поднялись, и лестница скрипнула под ними в темноте – на семнадцатой ступеньке, как заведено. Лестница сделала крутой поворот, свернув в башенку. Перед маленьким окошком виднелось вишневое дерево – с него он однажды весной срезал цветущую ветку. Темная статуэтка Богоматери все так же стояла в стенной нише, держа тоненькую красную свечку. Дверь комнаты в башне распахнулась, и вот они оказались в святая святых дома. Герберт теперь ясно видел все – каждую милую сердцу безделушку, каждую книгу и тетрадь на полке. За зеленой занавеской – одна кровать на двоих… Обернувшись, он увидел Беттину, одетую в белое струящееся платье. Ее разделенные пробором волосы, только что расчесанные, ниспадали по обе стороны головы. Она подняла взгляд, и Герберт увидел голубое мерцание ее глаз. Девушка казалась прежней – вот только вся ее плоть странным образом преобразилась. Она натянулась, как тонкий слой заливного, на гладких костях ее танцевальной маски. Каждый выступ, всякий шов черепа проступал через студенистую,