Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

Вошли двое наших басков и захотели непременно угостить нас. И они нас угостили, затем мы их угостили, а затем они хлопнули нас по спине и снова угостили. Затем мы их угостили и все вместе вышли на солнцепек и забрались обратно на крышу автобуса. Теперь на скамье было достаточно места для всех, и баск, лежавший до этого на жестяной крыше, уселся между мной и Биллом. Вышла женщина, продававшая выпивку, вытирая руки о передник, и стала говорить с кем-то в автобусе. Затем вышел водитель, покачивая двумя плоскими почтовыми сумками, и сел в автобус, и мы тронулись, дружно маша руками.

Едва мы выехали на дорогу, зеленая долина осталась позади, и мы снова поднялись в горы. Билл разговаривал с баском, умевшим пить вино. Кто-то перегнулся с другой стороны скамьи и спросил по-английски:

– Вы американцы?

– Ну да.

– Я там жил, – сказал старик с белой щетиной. – Сорок лет назад.

Он был таким же смуглым, как и остальные.

– Ну и как?

– Что говорите?

– Ну и как Америка?

– А, я был в Калифорнии. Там было прекрасно.

– Чего же уехали?

– Что говорите?

– Почему вы вернулись сюда?

– А! Я вернулся женился. Я собирался вернуться, но моя жена, она не любит переехать. Вы откуда?

– Канзас-Сити.

– Я там жил, – сказал он. – Я жил в Чикаго, Сент-Луисе, Канзас-Сити, Денвере, Лос-Анджелесе, Солт-Лейк-Сити.

Он старательно выговаривал названия.

– Долго вы там прожили?

– Пятнадцать лет. Затем вернулся и женился.

– Выпьете?

– Хорошо, – сказал он. – В Америке такого не достанет, а[64]?

– Сколько угодно, были бы деньги.

– Зачем сюда приехали?

– Собираемся на фиесту в Памплоне.

– Нравятся бои быков?

– Ну да. А вам – нет?

– Да, – сказал он. – Пожалуй, нравятся.

Он немного помолчал и спросил:

– Куда сейчас ехайте?

– В Бургете, рыбу ловить.

– Что ж, – сказал он, – надеюсь, что-нибудь выловите.

Он пожал нам руки и повернулся в свою сторону с довольным видом. Остальные баски были под впечатлением. Когда я обернулся, любуясь местностью, он мне улыбнулся. Но американская речь, похоже, его утомила. Больше он ничего не говорил.

Автобус неуклонно поднимался в гору. Земля была тощей, и из глины торчали камни. По обочинам не росла трава. Мы оглядывались на местность, раскинувшуюся внизу. Далекие поля были зелеными квадратами или бурыми – на склонах холмов. Горизонт вычерчивали бурые горы. Странные у них были очертания. Пока мы поднимались, горизонт менялся. Пока автобус не спеша одолевал дорогу, на юге перед нами возникали другие горы. Затем дорога перевалила через гребень, выровнялась и вошла в лес. Это был лес пробкового дуба, и солнце просеивалось клочками сквозь ветви деревьев, а за деревьями пасся скот. Выйдя из леса, дорога повернула и пошла по возвышенности, и нам открылась зеленая волнистая равнина, а за ней – темные горы. Эти горы были не похожи на те бурые, спекшиеся на жаре, что остались позади. Эти были покрыты лесом, а с их вершин сходили облака. Зеленая равнина простиралась далеко. Она была изрезана заборами и прошита в сторону севера белой дорогой, окаймленной деревьями по обеим сторонам. Достигнув края возвышенности, мы увидели выстроившиеся по равнине красные кровли белых домов Бургете, а вдалеке, на уступе первой темной горы, серела металлическая крыша Ронсевальского монастыря.

– Вон он, Ронсево, – сказал я.

– Где?

– Вон там, где гора начинается.

– Тут холодно, – сказал Билл.

– Высоко, – сказал я. – Должно быть, двенадцать сотен метров.

– Лютый холод, – сказал Билл.

Автобус спустился на ровную дорогу, шедшую прямиком до Бургете. Мы миновали перекресток и пересекли мост через речку. По обеим сторонам дороги в Бургете стояли дома. Боковых улиц не было. Мы миновали церковь и школьный двор, и автобус остановился. Мы спустились, и водитель спустил наши чемоданы и удочки в чехле. Подошел карабинер в своей треуголке и желтых кожаных ремнях крест-накрест.

– Там что? – Он указал на удочки в чехле.

Я открыл и показал ему. Он захотел увидеть наши разрешения на рыбную ловлю, и я достал их. Он взглянул на дату и пропустил нас.

– Все в порядке? – спросил я.

– Да. Конечно.

Мы пошли по улице к гостинице, мимо выбеленных каменных домов, в дверях которых сидели семьи и глазели на нас.

Толстуха, управлявшая гостиницей, вышла из кухни и пожала нам руки. Она сняла очки, протерла их и снова надела. В гостинице было холодно, и на улице поднялся ветер. Хозяйка отправила с нами наверх девочку – показать комнату. В комнате были две кровати, умывальник, платяной шкаф и большая гравюра в раме, изображавшая Нуэстра-сеньора-де-Ронсевальес[65]. Ставни шатались от ветра. Комната выходила на север. Мы сполоснулись, надели свитера и спустились в столовую. Пол в столовой был каменный, потолок низкий, стены обшиты дубом. Все ставни были открыты, и от холода изо рта шел пар.

– Господи! – сказал Билл. – Неужели завтра будет такой холод? Я не полезу в речку в такую погоду.

В дальнем углу помещения, за деревянными столами, стояло пианино, и Билл подошел к нему и стал играть.

– Мне нужно согреться, – сказал он.

Я разыскал хозяйку и спросил, сколько стоят комната и стол. Она убрала руки под передник и отвела взгляд.

– Двенадцать песет.

– Да ну! Мы столько платили в Памплоне.

Она ничего не сказала, только сняла очки и вытерла о передник.

– Это слишком много, – сказал я. – Мы платили почти столько же в большом отеле.

– Мы сделали ванную.

– А дешевле ничего нет?

– Летом нет. Сейчас самый сезон.

Кроме нас, в гостинице никого не было. Ладно, решил я, всего на несколько дней.

– А вино входит?

– Это да.

– Ладно, – сказал я. – Годится.

Я вернулся к Биллу. Он выдохнул в мою сторону, показывая холод, и продолжил играть. Я сел за ближайший столик и стал разглядывать картины на стенах. На одной панели были кролики, мертвые, на другой – фазаны, тоже мертвые, на третьей – мертвые утки. Все картины были темными и закоптелыми. На буфете выстроились бутылки спиртного. Я разглядел их все. Билл продолжал играть.

– Как насчет горячего ромового пунша? – сказал он. – Этим я не смогу согреваться все время.

Я вышел и объяснил хозяйке, что такое ромовый пунш и как его делать. Через несколько минут девочка принесла каменный кувшин, из которого шел пар. Билл оставил пианино, и мы стали пить горячий пунш и слушать ветер.

– Рома там не слишком много.

Я подошел к буфету, взял бутылку рома и долил в кувшин полстакана.

– Прямое действие, – сказал Билл. – Невзирая на