Живое свидетельство - Ислер Алан
Теперь это был не пупс, в Германии таких называют Stehaufmännchen[101] — это игрушка с утяжеленной нижней частью, если ее толкнуть, она тут же выпрямляется.
— В газетах это называли «порнопритоном». Как тебя туда занесло? — Я сопроводил вопрос смешком — мол, все мы здесь взрослые люди. Но возможность я упустить не мог. Действительно, что он там делал?
— Случайно, совершенно случайно. Пошел дождь, и я хотел где-нибудь укрыться. Вот и все. Это могла быть и конюшня.
— В этой части города?
— А что такого? Они повсюду. — И снова болезненная улыбочка, пусть и самоуничижительная, но обозначавшая здоровый юмор.
— Однако ты далековато забрался на запад, разве нет? Мне-то все равно, но многие недоумевают.
Он чуть прищурился, стараясь не выдать раздражения.
— Бог ты мой! Я ставлю машину в гараж на углу 10-й авеню и 49-й улицы, когда еду из Вестчестера. Я шел в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, в совете которой состою. У меня там персональный стол, между прочим! И тут полило, сам знаешь, как это бывает. К дождю я был не готов — в Скарсдейле светило солнце. Но так уж случилось, и полило не только на меня. Помнишь того английского премьер-министра, который грозил небесам кулаком? «Господи, вечно Ты так!» Ну, тот, при Эдуарде VIII, как его, Болдуин? И вот я стою в дверях, никого не трогаю. А этот придурок-латинос заталкивает меня внутрь, размахивает пистолетом. «Ты хороший, ты только тихо, шум не поднимай, и никому больно не будет, si[102]?» А внутри чернокожая толстуха, знаешь, такая — идет, переваливается, жир с боков свисает, купить что-то зашла. У нее в одной руке пачка рифленых презервативов, а в другой пластиковый пакет Церкви Воскресшего Христа. И она: «Тебе какого хрена тут надо, козел?» Он хватает ее за руку, пистолет к виску. «Ты у меня тут поговоришь, сука!» Сам не знаю, что на меня нашло. Я как пихну его в живот. «Зря ты так, парень, ох, зря!» — выдохнул он и выстрелил в меня. А потом убежал. Больше я ничего не знаю. Упал на пол, весь в крови, боли почти не чувствую. Голова моя на коленях той женщины, Джолин Клей, говорит, что она физиотерапевт, она тоже на полу, со мной рядом. И плачет. «Вот дурак-то, но молодец, — все повторяет она. — Дурак, но молодец». Говорят, мэр хочет наградить меня медалью. Можешь об этом Майрону сообщить, а что? Вот он побесится. Вопросы есть?
— Стэн, у меня просто слов нет. Какой ты, оказывается, смелый.
— Болван я, вот что, — скромно ответил он. Взял крохотную булочку, отломил кончик, задумчиво сунул в рот. — Твой приятель Энтуисл делает все, что может, чтобы усложнить мне жизнь. Он явно хочет такую биографию, где он не просто гениальный художник, но и человек во всех отношениях замечательный, который преодолевает всевозможные препятствия, где он и бабник, и благородный человек. Он хочет, чтобы мы знали: он был знаком со всеми важными фигурами прошлого века. Может, оно и так, но не всегда именно так, как он хочет это преподнести. Я должен дать понять, что его копье взмывает и еще не раз взмоет при встрече с любой трудностью.
Но получит он от меня правду такой, какой я ее вижу, правду, оторванную от фактов, от фактов, которые отберу я, перерыв все те материалы — а он меня ими завалил, — от тех фактов, что отыскал сам, помимо его воли. Робин, ты должен ему передать: как бы он ни старался меня запутать, я не поддамся, я доберусь до правды, и доберусь вовремя. Ему известно, что у него нет права менять окончательный текст, хотя он ему и будет представлен перед публикацией.
Сообщи ему, что я рассчитываю снова с ним повидаться, как и было договорено, через два месяца, либо во Франции, либо в Англии, в зависимости от того, в каком из своих домов он тогда будет жить. Если, от чего, конечно, оборони Господь, я к тому времени еще не поправлюсь окончательно, меня заменит Саския — ей будут даны полномочия действовать от моего имени. Дабы развеять его опасения: я не вижу причин полагать, что расписание, которое мы утвердили, будет изменено. Я рассчитываю уложиться в срок. Робин, ты в состоянии все это запомнить?
Я уверил его, что в состоянии.
За окном зашуршал гравий, Стэн покосился на окно, и я понял, что Билл Джойс подал машину, которая должна доставить меня в аэропорт Кеннеди. Мне было пора ехать.
— Наверное, ты захочешь попрощаться с Джеромом и Саскией. Ты наверняка найдешь их обоих в малой столовой. Что ж, прощай, мой старый друг!
Он не встал, только протянул мне руку, которую я пожал. Но я хотел попрощаться и с миссис X.
4
Когда началась война, Энтуисл отправился воевать с томиком Зигфрида Сассуна[103] в кармане и с альбомом Георга Гросса[104] в вещмешке. По совету Каррингтон или без оного, но вдохновленный рисунками Макса Бирбома[105] он начал учиться в Кембриджской школе искусств. Гитлер и прочие далекие от Энтуисла личности положили этому конец. Сначала он служил в Северной Африке, был из числа Пустынных крыс[106] Монти[107] и не погиб от предназначенной ему пули — «мое имя было на ней выгравировано, дружок» — исключительно по воле случая, незадолго до битвы при Эль-Аламейне. Он сидел в грузовике с боеприпасами рядом с водителем, капралом Алтерасом, а тот так вымотался, что задремывал и посреди пустыни чуть ли не уводил машину с колеи, которой держался грузовик перед ними. Энтуисл предложил ему передохнуть: «Мэнни, какого хера, этот драндулет и я могу вести. А ты, старик, подремли маленько, будь добр!» Они поменялись местами, Мэнни Алтерас тут же крепко заснул, а через каких-нибудь десять минут Мэнни получил пулю, предназначавшуюся Энтуислу, в то место между глаз, где начинается переносица. Ну что тут скажешь?
Во время североафриканской кампании Энтуисл рисовал все, что попадалось ему на глаза, при любой возможности, в основном карандашом или углем, а если получалось, чернилами и акварелью. Акварельные краски он делал сам, добывая что можно из скудной флоры пустыни и из жирных насекомых, водившихся в этой истощенной местности: он все это давил, кипятил, скреб — делал, что полагается, а чернила воровал в штабе. Бумагу он добыл сначала в Александрии, потом в Бизерте, где якобы обитала Грязная Герти*. У Мэнни был дядя в Каире, и этот дядя Саймон раздобывал для Энтуисла бумагу, несмотря на военное время.
Обширная коллекция этих рисунков хранится в Дибблетуайте, а осмотрительно составленная подборка некоторых из них была напечатана в 1947 году, когда художник сделал первый заход на пути к всебританской славе, выпустив альбом «Пустынные крысы». Даже профану понятно, что «Пустынными крысами» Энтуисл продемонстрировал, что умеет бороться за внимание публики. Его приняли в члены Королевской академии.
После Северной Африки его направили в Европу, по которой — дело было после высадки в Нормандии — уже уверенно шагали союзные войска. Военные, надо признать, сообразили, что Энтуисл незаменим в деле пропаганды. И, тщательно исследовав его рисунки, сочли их пригодными для распространения в тылу, в Великобритании, где его стиль — пусть пока еще не имя — стали узнавать, и в Вестминстере уже отметили его труды для дела победы, чтобы по окончании войны воздать им должное. Он теперь был сержантом Энтуислом. Альбомов с рисунками накапливалось все больше, работы становились более уверенными, более зрелыми. Во Флёрюсе, в нескольких километрах к северо-востоку от бельгийского Шарлеруа, он даже получил первый заказ, на портрет, «Мсье и мадам Юбер Лон, 1944» — мэра с женой, и портрет до сих пор висит в mairie[108], где я его и видел. Удивительно язвительная работа, на ней изображены два преуспевающих представителя la petite bougeoisie[109], которые не только пережили все невзгоды сокрушительной войны, но пережили не без выгоды для себя: его самодовольство читается и в плохо скрываемой ухмылке, и во фламандском маке в петлице, а ее — в задранном носе, подчеркивавшем радостно торчащие вперед зубы, и неестественно розовых щеках. Макс Бирбом, может, и указал путь, но в основном влияние оказали Домье и Гросс. (Да-да, я знаю: в последних серьезных научных разборах работ Энтуисла подчеркивается, что в «Мсье и мадам Юбер Лон, 1944» чувствуется прежде всего влияние Хогарта, что весьма удобно вписывает художника в общепризнанную английскую традицию. Однако я непоколебим и остаюсь при своем мнении.)
