Романеска - Бенаквиста Тонино
Он шел теперь не так уверенно, что-то медленно отравляло его изнутри, и он не знал, что это — яд какого-либо гада или угрызения совести. У него кружилась голова, его ноги и руки утратили гибкость, зрение затуманилось, язык вывалился изо рта, и последним в угасающем сознании мелькнул вопрос: от кого получил он эту лихорадку — от комара, паука или от змеи? Вопрос пустой, потому что его уже подстерегал скорпион. Он рухнул у подножия сухого дерева и погрузился в жуткий мрак.
*Наконец настало время вынесения приговора. Узница готова была увидеть в глазах князя гнев — предвестник неминуемой смерти. Но увидела нечто обратное. Тоска стерла с его лица высокомерие, резче обозначив черты несчастного. Он знаком велел ей подойти к окну, чтобы стать свидетельницей удивительного зрелища.
Внизу по узкой тропинке, спускавшейся с холма к городу Куньямар, тянулась нескончаемая вереница женщин. Каждая несла по узелку с тканями и драгоценностями; они покидали дворец при свете факелов, которые держали солдаты, стоявшие вдоль всего пути. Безмолвные, закутанные в сари, спускались они по склону грандиозной процессией, и не было им числа. Ни одна из них не обернулась, чтобы бросить прощальный взгляд на свое бывшее жилище.
Француженка поняла всю необратимость происходящего. Каждой он предложил сделать выбор, и ни одна не пожелала остаться. Даже самые старые, вышедшие на покой двадцать лет назад, предпочли довольству и безопасности свободу. Иные радовались, что смогут вновь обрести оставшихся на воле отца, брата. Другие, бессемейные, собирались поселиться вместе, сохраняя нерушимую дружбу и учась выживать плечом к плечу. Глядя, как спешат эти женщины покинуть его, князь получал свой первый урок: теперь, избавившись от своего статуса наложниц, они вернули этой якобы привилегии ее настоящее имя — рабство, а их внешняя покорность оказалась просто обреченностью. Стоило только приоткрыть дверь сераля, как все они сбежали. Они бросали в лицо господину его распрекрасную благосклонность, с которой он снисходил до них, приглашая его спуститься с пьедестала и полюбоваться на себя снизу.
Решение отпустить их — которое могло смутить его подданных и пагубно сказаться на его авторитете — было, однако, ценой, которую он готов был заплатить, чтобы угодить той единственной — самой строптивой, самой дикой. Похоже, исключительность — это главная добродетель, а потому только подобное высшее самоотречение способно было убедить ее остаться с ним. Найдется ли в мире другой мужчина (и уж конечно, это не ее пропавший муж), который пошел бы ради нее на такую жертву?
Ей захотелось взять его за руки и сказать, как она за него рада, но она удержалась. Теперь, отпустив этих женщин, он и сам заживет дальше вольным человеком, освободившимся от внутреннего рабства.
Для него же это «дальше» было совершенно четко очерчено: «дальше» — это она, невероятно дерзкая странница, ставшая княгиней. Они будут править вдвоем, ибо она обладает поистине царскими самоотвержением и твердостью. Еще до наступления темноты долина огласится криками ликования. Государи всех сопредельных стран будут приглашены во дворец, чтобы познакомиться с княгиней, включая врагов, которые будут отныне знать, с кем они имеют дело.
Она с волнением наблюдала за метаморфозой, что случаются в дикой природе, но среди людей — крайне редко. Князь сбросил старую кожу — шершавую, заскорузлую, и возродился в другой — еще совсем нежной.
«Принесенная вами жертва говорит о благородстве ваших чувств, которых я, увы, не могу разделить, и вы знаете, по какой причине. Но скоро ваш отказ от сераля обретет свой смысл. Воздержание, которое вы только что взяли на себя, это возрождение, ваше же стремление к исключительности полно надежд. Прекрасное чувство, которое вы испытываете ко мне, станет в тысячу раз прекраснее, когда его вернет вам какая-нибудь незнакомка. Вы жаждете новых ощущений, так приготовьтесь же к настоящему потрясению: ибо тот, кому неведомо взаимное влечение, не может знать, что такое настоящее опьянение страстью. Ваша суженая существует, мне незачем желать ее вам: она не замедлит появиться. И завладеет вашим величеством. И вы будете царствовать вместе».
Князь увидел в окно, как, выполнив возложенную на них миссию, возвращаются во дворец стражники. Он представил себе вернувшихся в город женщин, заново открывающих для себя его новизну, сияние его огней. Некоторые из них уже воссоединились с семьями, и весть об этом облетела их друзей и близких. Он попытался вспомнить, когда в последний раз ему доводилось одним мановением посеять столько счастья, и не смог. И тогда он понял, что История предаст забвению его военные победы, его царствование, всю его жизнь, прожитую на благо его народа, но в памяти людской навсегда останется князь, однажды отпустивший на свободу всех своих наложниц в надежде угодить единственной женщине.
Эту женщину проводили до ворот дворца, где ее терпеливо дожидались собаки. Никакой особой радости при виде ее они не выказали: очевидно, они ждали, что она придет.
*Целую вечность полз он в непроглядном мраке, и наконец ему открылось волшебное место: сверкающая зеленью поляна, залитая теплым светом, пахнущая росой и перегноем, вокруг которой росли усыпанные плодами деревья, дававшие умиротворяющую тень. Медленными шагами ступал он по этому саду наслаждений, закрыв глаза и протянув вперед руку, в надежде, что та, другая, скользнет в его объятия, и она не заставила себя ждать: вот оно, первое прикосновение сказочного воссоединения.
О, это нежное лицо, эти розовые щеки, сверкающие глаза, улыбка на алых устах, волосы, пышными потоками ниспадающие на хрупкие плечи, которые так и ждут, чтобы их обвили любящие руки. Их объятия длились долго: солнце зашло и вновь вернулось на небосклон, а они все стояли, не двигаясь. Потом они заговорили, но слова лишились смысла, и они оставили эту затею. Затем ему захотелось увидеть жену нагой, совершенно нагой, немедленно, сейчас же, невинно нагой, нагой до неприличия. И тут деревья протянули к ним свои ветви, и те, переплетаясь, свились в прохладный шатер, а под ноги им лег ковер из листьев, и они упали на него, перепуганные таким счастьем.
Два человека стояли в соломенной хижине, нагнувшись над больным, которого била лихорадка. Время от времени один из них наливал воды в глиняную миску и силой заставлял его попить: судя по количеству пота, струившегося по его телу, в день ему не хватило бы и целого кувшина.
Первый был колдун, считавшийся среди соплеменников не только врачевателем, но и духовидцем; его обычно приглашали, чтобы вылечить грудную болезнь, почитать по гадательной книге или пообщаться с каким-нибудь духом, ибо истинный его талант заключался в умении сделать потусторонний мир ближе к человеку, так чтобы он не пугал, а его послания несли добро. Рядом с колдуном стоял поэт, в чьи обязанности входила передача устных преданий будущим поколениям. Он был философ и изъяснялся притчами, которые зачастую были поучительнее пророчеств колдуна.
Их позвал староста деревни, чтобы они объединили свои познания и проникли в тайну путника, что был найден без чувств под деревом вместе с валявшимися рядом тремя пустыми флягами. Обычно о своем появлении (что, к счастью, случалось очень редко) белые люди — не важно, кто они были — работорговцы, миссионеры или открыватели новых земель, — оповещали выстрелами, чтобы посеять страх среди местного населения. На этот же раз одному из них, очевидно, вздумалось в одиночку пройти местами, где даже самые опытные охотники передвигались с крайней осторожностью, унаследованной от дедов. Его надо было вылечить, чтобы он как можно скорее убрался отсюда, и призванные для этого колдун с поэтом, достаточно разбиравшиеся в лихорадках, чтобы отличить излечимую болезнь от смертельной, теперь ломали себе голову над тем, к какому разряду отнести ту, что свалила беднягу. Тем более что бившая его дрожь удивительным образом походила на дрожь желания, а стоны звучали как сладострастные вздохи.
